Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

– Это неправда, я не старый! – Уголен бежал по краю обрыва и вопил во всю мочь. – Мне тридцать лет, и в будущем году у меня будет пятьдесят тысяч франков! Я не просто так, я хочу жениться! Создать семью! У меня никого нет! У меня нет никого на иждивении! Дедушка умер! Бабушка умерла! Отец повесился, когда я был маленький, мать умерла от гриппа! Остался только Папе! Это мой крестный! Он богат, он все оставит мне, потому что я последний из Субейранов! А он старый, он скоро сыграет в ящик, Папе. Мы с тобой будем жить в большом доме Субейранов в деревне! И все свои гвоздики я вырастил для тебя! Да, для тебя, черт подери! Потому что люблю тебя! Люблю тебя!

Вся лощина наполнилась этими страдальческими воплями, на которые собака отвечала яростным лаем. У Манон тошнота подступила к горлу, она помчалась дальше. Но несчастный влюбленный преследовал ее, не помня себя, он несся вдоль обрыва и время от времени останавливался, чтобы продолжить свои излияния.

– Манон! Ты будешь жить как королева! Я оплачу тебе двух служанок! Вставать будешь, когда захочешь! Буду приносить тебе кофе в постель каждое утро, да, черт возьми, потому что люблю тебя!

В тот самый момент, когда он со стоном «любовь моя, любовь моя» протянул к ней руки, его голос внезапно пресекся, он икнул и сложился пополам, схватившись за живот: в самое надчревье угодил камень, выпущенный из пращи, а выпустившая его пастушка уже умчалась вслед за позвякивающими бубенчиками козами и высоко подпрыгивающей собакой…

Бедный Уголен хватал ртом воздух, никак не мог распрямиться, раскачивался из стороны в сторону и наконец упал на колени в заросли тимьяна.

Когда боль отпустила, он задушенным голосом выдавил из себя:

– Невероятно, до чего же ловкая!

Спазм в области солнечного сплетения вновь скрутил его; не вставая с четверенек, он среди прочих камешков гарриги разглядел почти круглый, похожий на яйцо, камень цвета меди, тот самый, что угодил в него. Он поднял его, поцеловал, положил в карман и встал; Манон исчезла из виду, завернув за выступ гряды, даже звона бубенцов больше не было слышно… Он отыскал свое ружье и медленным шагом поплелся в Розмарины.

Лу-Папе возился с саженцами, ставил подпорки.

– Ну что, поговорил?

– Сегодня не нашел ее. Должно быть, понесла дичь в Обань или Пишорис.

– Ну не сегодня, так завтра поговоришь.

– Или даже позднее. Мне нужно привыкнуть к новому костюму…

– Ты в нем неподражаем! Похож на охотника из Марселя! Иди переоденься!

Они до вечера занимались гвоздиками. Уголен, не переставая наблюдать за канавками, по которым поступала вода для полива, обдумывал то, что произошло утром в холмах. Несмотря на резкий ответ Манон, он слегка оправился и воспрял духом; он находил утешительные объяснения ее поведению и убеждал себя, что не все еще потеряно.

«Перво-наперво она дикарка, не привыкла разговаривать с людьми… Во-вторых, она совсем еще незрелая; это как козы: когда они в первый раз видят козла, их охватывает страх. Это естественно. А может быть, мой костюм слишком красив. Конечно, производит определенное впечатление, но, в общем-то, выглядит несерьезно… И потом, мне не следовало говорить ей, что я видел ее, когда она купалась, это привело ее в ярость. В негодование… Я сам во всем виноват.

Однако после ужина, который ему не с кем было разделить и с которым он справился в два счета, он долго сидел, положив локти на стол и подперев голову кулаками. Перед ним снова вставали ее большие глаза цвета морской волны, золотая грива, полные губы.

– Это ужасно, это ужасно… – шептал он. – Она слишком красива, это ужасно… Будь она не так хороша собой, я любил бы ее не меньше, но было бы проще… Еще этот учитель, из-за которого мне неспокойно… Как тут поступить? Как поступить?

* * *

В последующие дни он столкнулся с тем, что она стала осторожничать. На всем протяжении пути она высылала собаку вперед, в чащу, а перед тем, как устроиться под рябиной, долго вглядывалась в окружающий пейзаж. Он лежал на краю обрыва в зарослях тимьяна, с зеленым венком на голове, и потому она не могла его увидеть, но наверняка ощущала его присутствие, поскольку при малейшем шорохе начинала раскручивать свою пращу, метя в то место, откуда он доносился, и метала камни, каждый раз раня влюбленного в самое сердце.

«Если бы только она позволила мне поговорить с ней! Я уверен, что смог бы переубедить ее… Вот что нужно: переубедить. Но как?»

Однажды ночью, разбуженный необычным концертом сов под кроваво-красной луной, напоминающей выколотый глаз, он счел, что пришел час колдовского обряда. Написав на клочке бумаги имя Манон, он положил его на середину стола и окружил реликвиями: обрывком зеленой ленты, клубочком волос, перламутровой пуговицей, тремя оливковыми косточками. Затем достал свою бесценную кубышку и обложил реликвии толстым слоем золотых монет, словно для того, чтобы пленить Манон своим богатством. После, дабы усилить действие чар, семь раз обошел вокруг стола со сложенными молитвенно руками, взывая к Непорочной Деве, которая наверняка удивилась, что к ней обращены столь неуместные мольбы.