Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

Когда совы смолкли, он ссыпал золото в чугунок, зарыл в луидорах драгоценный клубок золотистых волос, плотно прикрутил крышку двойной проволокой и поместил горшок на прежнее место под камнем в очаге. Он надеялся, что золото, чья волшебная сила общеизвестна, подействует мощнейшим образом на плененные волосы, те пошлют сигналы копне волос на голове любимой и тем самым в ней поселятся нужные мысли (прежде всего во сне) и в конце концов однажды утром он откроет дверь и увидит ее сидящую на пороге его дома…

Затем он взял в руки ленту, посмотрел на нее, погладил, приложился к ней губами, а потом вдруг встал и потянул на себя ящик небольшого комода; достав оттуда принадлежности для шитья, он с трудом вдел нитку в иголку, затем снял рубашку, устроился с обнаженным торсом на стуле под лампой и стал пришивать зеленую ленточку к своему левому соску.

Игла была толстая, он с трудом проткнул ею кожу и принялся протягивать суровую нитку, что буквально пилила его плоть, на которой выступили капли крови. Четырежды он протыкал плоть и протягивал нитку. На пятый раз он ограничился тем, что проткнул лишь ленту и сделал узелок. Смертельно бледный, весь в поту и слезах, он снял со стены зеркальце и взглянул в него на зеленую запачканную кровью ленточку, которая свисала на рыжие волосы, покрывающие его грудь.

– Так лента всегда будет рядом с моим сердцем, – сказал он сам себе, выпил большой стакан вина и растянулся на тюфяке, прижав кулак к горящей груди.

Что и говорить, бедняга Уголен из рода Субейранов начал лишаться ума и худеть не по дням, а по часам.

Как-то раз во второй половине дня Манон сидела среди высохшей травы в ложбине Рефрескьер и наблюдала за желтым панцирем маленького чудовища, выжившего с доисторических времен, которое вонзило свои коготочки в стебелек дикой моркови. Большое насекомое оставалось совершенно неподвижным, но внутри него что-то происходило: внезапно его спинка треснула почти по всей длине, и какое-то существо нежно-зеленого цвета стало высвобождаться из темницы, в которую было заключено. Оно было завернуто во влажные смятые крылья и медленно и неуклюже карабкалось к концу стебелька, где и застыло под палящим июльским солнцем. Это была цикада. Ее тело на глазах меняло цвет с зеленого на коричневый, крылышки распрямлялись, становясь прозрачными и плотными, словно слюда с золотыми прожилками.

Манон дожидалась первого полета козявки, как вдруг увидела двоих охотников, спускавшихся по склону ложбины. С ружьями за спиной они двигались по едва заметной тропе, но вдруг сошли с нее и исчезли в густых зарослях у подножия гряды… Она ждала, что прогремит выстрел, но ничто не нарушало тишины, даже легкое поскрипывание камешков под их ногами. Она забеспокоилась: именно в этом месте она поставила четыре очень дорогие ловушки на кроликов; возможно, это были охотники из Ле-Зомбре, люди, от которых, как известно, можно ожидать чего угодно. Она перестала наблюдать за цикадой, велела собаке дожидаться ее и пошла в обход, чтобы оказаться выше охотников и остаться незамеченной.

Под прикрытием можжевельника она добралась до края обрыва и сквозь ветви наклоненного над ним терпентинного дерева увидела двух мужчин, сидящих на поваленном каменном дубе и с большим аппетитом закусывающих.

Она узнала Памфилия, столяра, который изготовил для ее отца гроб.

Второй, коротышка с большой головой, был ей неизвестен. Это был Кабридан.

Снимая шкурку с кружочка колбасы, столяр говорил:

– Лично я никогда не дотрагиваюсь до чужих ловушек. Для меня чужие ловушки – святое. Особенно эти.

Манон удивилась тому, что к ней относятся с особым почтением.

– Почему особенно эти? – спросил его товарищ.

– Потому что это ловушки дочки горбуна… Вчера вечером я сидел в засаде на певчих дроздов и видел, как она их расставляла…

Кабридан долго молча жевал. Столяр налил себе вина, выпил, вытер губы тыльной стороной руки и продолжил:

– Только этим она и живет, было бы преступлением забирать у нее ловушки после того, что мы ей сделали…

– Что, что, что? – с полным ртом спросил второй. – Я никогда ничего ей не делал… А, та история с шаром… тебе прекрасно известно, что я был ни при чем!

– Согласен! – отвечал Памфилий. – Но я говорю о другом.

– О чем же?

– О роднике. Ты о нем не знал, о роднике в Розмаринах? Ты не знал, что он существовал более пяти десятков лет?

– Не забывай, что я моложе вас всех.

– Ты никогда не видел этот родник? Не видел, как из него течет вода?

– Может, разок и видел, когда был маленьким, – поколебавшись, ответил Кабридан. – Я тогда пошел на охоту с отцом… Мы пили из ручейка. Наверное, это и был тот родник.

– Как это наверное? Да во всем краю не было других родников! И ты знаешь, что это Уголен закупорил его, еще до приезда сюда горбуна.

– И знаю и не знаю. Во всяком случае, я тут ни при чем. И потом, Папе сказал нам, что родник давным-давно иссяк…

– Иссяк! – усмехнулся столяр. – Как бы не так! Для Субейранов-то не иссяк! Тут же раскупорили его, когда смогли завладеть фермой…