Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

Держа лом обеими руками, он поднял его и с силой опустил перед собой. Послышался лязг, тяжелый стальной инструмент обо что-то стукнулся. Уголен подмигнул Лу-Папе: мол, я достиг слоя цемента. И стал изо всех сил методично, как машина, бить по цементу ломом так, что он вибрировал и звенел в его руках. Осколки бетона он передавал Лу-Папе, который поднимался на несколько шагов по склону и сбрасывал их в заросли колючего дрока.

– Здесь сыро, – вдруг сказал Уголен, – а вот и затычка! – Присев на корточки на дне ямы, он добавил: – Ничуть не сдвинулась!

– Каменный дуб не сгниет и за тысячу лет.

– Разбухла. Ни за что не вытащить! Придется разбивать скалу вокруг…

Лу-Папе передал ему зубило и кувалду, и долго еще слышалось, как звенит камень под ударами.

– Идут. Нет, только жена, девочки нет… – проговорил вдруг Лу-Папе, – ну, продолжай, продолжай…

Эме медленно подходила к дому; погруженная в ожившее с новой силой отчаяние, она, кажется, ничего не слышала и не видела.

Уголен отбросил в сторону кувалду и зубило.

– Ну держись, вот я тебя. – С этими словами он наклонился ниже, присел в яме и вдруг крикнул: – Есть!

Ухватившись за край ямы, он подтянулся и вылез из нее; его душил беззвучный смех. Лу-Папе поднял затычку, отбросил ее подальше и нагнулся над ямой: со дна ее била мощная струя воды размером с человеческую руку, и скоро ее не стало видно, поскольку образовался водоворот, подмывавший стенки ямы из земли и гравия и быстро наполнявший ее водой.

– Кажется, ключ с тех пор только набрал силы, – сказал Уголен. – Видимо, воды накопилось немало!

Между тем в двадцати метрах от них, на краю небольшой каменистой гряды, бесшумно раздвинулись кусты колючего дрока, и показалось личико Манон: неподвижная и бледная, широко раскрытыми глазами смотрела она на этих двух нагнувшихся над чем-то мужчин, не зная, что именно они разглядывают.

Вода в яме беззвучно поднималась, словно спешила на свидание с улыбающимся Уголеном.

– Гвоздики, Папе, гвоздики… – говорил он шепотом. – Пятнадцать тысяч франков в год… Гвоздики… Это само богатство бьет ключом… Смотри! Смотри! Вода спешит к гвоздикам… Смотри!

Отводная канава Камуэна Старшего засорилась, вода перелилась через края ямы, и воскресший поток стал растекаться по склону белыми и синими узорами… Уголен расхохотался, подбросил кепку вверх и, раскинув руки в стороны, пустился в пляс… Но тут из-за кустов колючего дрока раздался пронзительный и долгий крик беспредельного отчаяния, эхо подхватило его и долго носило по сосновому лесу, а потом этот крик накатил и на Лу-Папе с Уголеном.

– Что это? – удивился Уголен, застыв на месте.

– Сарыч унес зайца.

Они подняли головы. Серое небо было пустым. Уголен поднялся на вершину гряды. Вновь установилась полная тишина. Он ничего не увидел. Пожав плечами, он спустился обратно. Они с Лу-Папе еще долго обменивались подмигиваниями и лучезарными улыбками и любовались тем, как легко сбегают по склону торопливые ручейки.

* * *

Батистина обнаружила Манон только три часа спустя… Съежившись, стиснув зубы, не произнося ни звука, она лежала на дне балки под кустами колючего можжевельника. На ней не было лица. Итальянка присела на корточки рядом с ней и на своем резко звучащем пьемонтском диалекте стала шептать ей какие-то утешительные слова, нежно гладя ее, как больную зверушку. Потом напомнила ей о матери, и Манон послушно последовала за ней, но, добравшись до вершины склона, обернулась и сквозь деревья увидела внизу серебристые ленты ручейков. Закрыв глаза руками, девочка упала на колени и беспомощно зарыдала… Батистина взяла ее на руки и, бормоча молитвы, понесла к дому.

* * *

А веселые сообщники отправились в деревню, чтобы пообедать в просторном доме Субейранов.

Радость Уголена была так огромна, что он заикался не хуже близнецов папаши Англада. Избавившись от прежнего беспокойства, он уплетал за обе щеки мясное рагу, долго тушившееся в собственном соку (глухонемая дважды вставала ночью, чтобы проследить за ним), а Лу-Папе, улыбаясь от удовольствия, наслаждался вкусом нежного сала, ломтики которого клал на язык и потом виртуозно направлял к зубам – их у него было раз-два и обчелся. Они много выпили, затем после кофе и жженки из виноградной водки Уголен пожелал безотлагательно сочинить для Аттилио своего рода победную песнь, потребовавшую с их стороны не меньше часа размышлений и обсуждений. Наконец, приклеив марку на конверт и опустив письмо в почтовый ящик, они снова поднялись в Розмарины.

Проходя мимо Массакана, Уголен сбегал за дом, вырвал две гвоздики вместе с корнями и, держа в каждой руке по цветку, так и шел дальше, а головки цветов покачивались в лучах солнца.

* * *

Лу-Папе долго смотрел на ферму с полуоткрытыми ставнями:

– Сдается мне, они спят или же никого нет.

– Тем лучше! За работу! – сказал Уголен. – Погляди на родник! Напор сильнее, чем утром.

Вырыв две лунки, он посадил в них гвоздики, затем обильно полил их из жестяной кружки.