Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

Это она ухаживала за небольшим огородом, который могла поливать сколько душе угодно благодаря роднику, в котором не иссякала вода.

Утром и вечером она доила дюжину коз, из синеватого молока холмов делала небольшие сыры с вкраплениями чабера на манер пастухов из Банона, из распиленных стеблей тростника и камыша плела круглые корзины для корзинщика в Обани, а по вечерам сортировала душистые травы, которые Манон собирала в холмах.

Это были пучки фенхеля, букетики тимьяна, чабера, перечной мяты, а главным образом руты, довольно редко встречающегося растения, которое запрещено продавать, потому как оно служит для приготовления настойки дьявола, которую пьют все самки, желающие выкинуть. Козам оно хорошо известно, они до него никогда не дотрагиваются, разве что когда чувствуют: плод выйдет неудачным и не стоит давать себе труд вынашивать его.

Все эти мелкие промыслы служили подспорьем семейному бюджету, главный же доход поступал от нелегальной продажи дичи, попавшейся в силки и капканы. Так богатства холмов позволяли трем женщинам жить, не задумываясь о завтрашнем дне.

Иногда по воскресеньям к ним на огонек заглядывали Энцо и Джакомо, когда им по долгу службы приходилось наведываться в рощу Ле-Зомбре или в лес Пишорис; они приходили к полудню, принося с собой два ящика сосновых шишек с ядрышками или грибов, четыре или пять бутылок вина в холщовой сумке и большой пакет из поблескивающей остатками соломы жесткой желтой бумаги, в котором находилась дюжина отбивных. Все это они выкладывали на стол в кухне, после чего вешали на стену свои красивые синие куртки, зеленые шляпы, красные галстуки и снимали воскресные туфли. Оставшись босиком, они расчехляли топоры Джузеппе, чтобы заготовить дрова для очага. И как же была счастлива Батистина, когда вновь раздавались звонкие удары больших топоров с изогнутыми лезвиями! Потом они выполняли кое-какие тяжелые работы, такие как приведение в порядок дорожки, пострадавшей во время осенних гроз; это они, например, сложили из кругляка домик для коз и из камней, скрепленных цементом, небольшой водоем для полива огорода. После обеда, сидя в тени, падающей от скалистой гряды, они распевали пьемонтские песни, Манон аккомпанировала им на заветной губной гармошке отца, а Батистина улыбалась сквозь слезы. Когда они вечером уходили, то непременно раза два-три оборачивались и махали издалека рукой; от их присутствия всегда что-то оставалось: чувство надежности, ощущение, что в случае несчастья либо опасности оба здоровяка явятся по первому зову…

* * *

Манон исполнилось пятнадцать лет, но выглядела она старше. Вместе с матерью они перешивали старые театральные костюмы, дорогая ткань которых поблекла от времени, но сохранила прочность, поэтому юная пастушка обегала гарригу в платьях из выцветшей парчи, в болеро из полинявшего шелка, а от дождя укрывалась накидкой, отороченной позолоченной бахромой, – остатками костюма оперной Манон.

Из-под этих великолепных лохмотьев торчали загорелые руки сплошь в царапинах, полученных от соприкосновения с колючим дроком и боярышником, и длинные мускулистые ноги, нередко почерневшие от бега по сгоревшим участкам леса, где трава более густая и где сами собой попадаются, так что порой их нет надобности искать, небольшие вереницы сморчков, напоминающих головки в капюшонах. Ее облик дополняли густая грива вызолоченных солнцем и высушенных ветром волос до плеч, глаза цвета морской волны, сверкающие из-под падающих на лоб завитков, и сияние, исходящее от лица, – зрелые брюньоны сохраняют подобное сияние лишь день, но на гладких девичьих щеках оно держится по три-четыре года.

Энцо, проживший на земле уже четыре десятка лет и заявлявший, что знает жизнь, часто говаривал: «Мадонина! Еще годик, и ты станешь такой красоткой, что и подумать страшно!» А Джакомо, тот ей однажды в шутку посоветовал: «Пойдешь в город, ради бога, не забудь черные очки, иначе сожжешь их всех!»

Она была горда, слыша такие комплименты, и смеялась от удовольствия.

Каждое утро, спустя час после наступления рассвета, после того как Батистина заканчивала доить коз, Манон выходила в путь, держа в руках палку из можжевельника. Пронзительный пастуший крик оглашал окрестности: «Билибили! Билибили!» Козы дружно следовали за ней, ослица и черная собака замыкали шествие.

К седлу ослицы ремнем был приторочен тюк. В нем лежали секатор, серп, маленькая кирка, чтобы откапывать алюдов – крылатых муравьев, бечевка для перевязывания собранных трав, половина каравая, козий сыр, оловянная кружка и две-три книги, взятые наугад в отцовском ящике, которому не было цены.

За спиной Манон на поясе болталась небольшая холщовая сумка. Там хранились ее сокровища: черепаховый гребень в серебряной оправе, завернутый в бумагу луидор, агат, найденный в холмах, маленькие щипчики для вынимания заноз (возможно, золотые), обе губные гармошки, оставшиеся от счастливых времен, а в бумажнике, утратившем от времени твердость, картинка с изображением Непорочной Девы и полустертая фотография, с которой на нее смотрело прекрасное лицо отца.