Жар под золой

Хелен сказала тогда: «Что за глупость, не могу же я собственноручно выставлять старых людей на улицу. Ну приходят они, располагаются в зале, будто собираются читать газеты, многие в самом деле читают. Но большинство приходит только ради того, чтобы побеседовать: на улице слишком холодно, пивные еще не открылись, а в собственных четырех стенах тоска. К тому же они запросто могут приобрести читательские билеты, помешать им я не могу».

Последние полгода картина в библиотеке изменилась; кроме инвалидов, в читальный зал зачастили безработные — они хватали разложенные газеты и вырезали из них объявления. Каждый день Хелен поступали жалобы от постоянных читателей, которым по роду их профессии было необходимо читать эти газеты и журналы.

Хелен распорядилась вывесить в читальном зале плакаты, запрещавшие вырезать объявления. «Лица, замеченные в преднамеренной порче общественного имущества, будут привлечены к ответственности». На несколько недель положение улучшилось, но потом все стало по-прежнему.

Как-то Хелен поручила одной из сотрудниц сесть в зале и следить, чтобы газет не портили. Часа через два эта сотрудница пожаловалась Хелен, что молодые мужчины оскорбляют ее двусмысленными замечаниями.

Хелен покорилась судьбе.

«В другое время надо было бы радоваться, что людей одолела жадность к чтению. Но сейчас нам не до радости, — сказала она с горечью. — Это трагедия».

Глядя на читателей, я спрашивал себя, какие книги они берут на дом, что ожидают от них.

Хелен мне как-то сказала: «Это уже почти закон: чем больше безработных, тем больше книг берут на дом». И я вспомнил, что Паяц утверждал иное: чем больше безработных, тем больше посещают его кабак.

Дома я заглянул в почтовый ящик. Ничего.

На улице дул холодный сырой ветер. Дом Пфайферши выглядел в такую погоду еще недоступнее, чем обычно.

Усевшись за кухонный стол, я, к своему удивлению, обнаружил, что жена поставила третий прибор на то место, где всегда садилась дочь.

Отныне так будет каждый день, за каждой трапезой.

* * *

Я рыл могилу для шестилетнего мальчугана-турка: вчера утром он ехал на велосипеде в школу, налетел на трамвай и разбился насмерть.

Родители решили похоронить ребенка в Германии, не перевозить его в Турцию. Решение это далось им, наверно, нелегко.

Меня разыскал Осман и, поведав о несчастном случае, попросил узнать у пастора, можно ли похоронить на церковном кладбище сына магометанина. Пастор посоветовался со своим старшим коллегой и дал разрешение, позвонив мне по телефону. Пока мы с ним разговаривали, Осман сидел у нас на кухне и перебирал деревянные четки.

— Почему бы вам не отправить его самолетом в Анатолию? — спросил я Османа. — Ведь ты выиграл в лотерею, денег у тебя полно, мог бы дать своим землякам, — так или в долг.

— Я бы мог. Но я не отец ребенка.

— Отец ребенка такой же турок, как и ты.

— Турок-то турок, но он не мой друг, а мои деньги — это мои деньги, понимаешь, мы не одна большая семья.

Зарядивший с утра проливной дождь, временами с градом, осложнил мне работу. Рыть детскую могилку и без того было трудно: яма узкая, с киркой и совковой лопатой не развернешься, чем глубже, тем неудобнее орудовать инструментом. Одно утешение, что грунт не каменистый, под верхним почвенным слоем шел мергель и лёсс, хороню поддававшиеся кирке.

Желтая резиновая одежда на мне была вся заляпана, лопата и кирка скользили в руках. Окончив работу, я взял лежавшую у края могилы небольшую стремянку, опустил в яму и выбрался наверх. Получилась не могила, а какая-то дырка.

Наверху стоял Бюлер. От хлеставшего дождя и порывистого ветра он оборонялся большим черным зонтом.

Кладбище представляло собой унылое зрелище, деревья облысели, кусты и живые изгороди были похожи на грязные заборы.

— Еще окочуришься тут, — сказал я Бюлеру, не глядя на него. — В твоем возрасте сейчас бы лежать в постели, а не глазеть с утра, как другие работают... Правильно я выкопал?

— Как обученный могильщик. Раз каменщик взялся рыть могилы, все получается ровнехонько, хоть по отвесу, хоть по ватерпасу... Ступай переоденься, не то сам окочуришься, под резиной небось мокрый как мышь. Я эту робу никогда не надевал. Пошли в будку, там тепло.

В моей каморке гудела раскаленная чугунка, которую Бюлер растопил коксом прежде, чем сходить за мной.

Он протянул мне свою флягу с водкой, я опять отказался. Не могу привыкнуть к этому пойлу. А для старика это, кажется, стало потребностью: он приложился к горлышку, потом, наполнив колпачок фляжки, вылил его в кофе и стал шумно, с наслаждением, прихлебывать.

Бюлер с блаженным видом крутил усы и вообще производил впечатление человека, довольного всем на свете.