Жар под золой

— Но мы ничего не можем доказать, — вставил Франк. — Вот ты, Лотар, попробуй выйти на трибуну и заявить перед микрофоном, что тебе известно; тебя же просто засмеют... да, да, засмеют — и все тут.

— А ну, пошли отсюда, — сказал я. — Здесь дышать нечем. Такие собрания следовало бы запретить.

У бокового входа, через который мы собирались покинуть зал, все еще стоял Бальке. Он приветливо кивнул нам и спросил:

— Вы тоже здесь? Это разумно. Хочешь обо всем рассуждать, надо во всем участвовать.

Я собирался ответить, но Франк вытолкал меня из зала, а в коридоре я нос к носу столкнулся с молодым Швингхаммером.

— Рупперт?! — вскрикнула Хелен. — Вы откуда взялись?

— Да вот, хотел послушать, потому что три недели назад был на подобном собрании в Берлине; там дело кончилось дракой. Я всего несколько дней как вернулся домой. Отец попросил меня съездить, он получил приглашение.

— А почему ваш отец сам не приехал? — спросил я.

— Ну, господин Штайнгрубер, этого мой отец не может себе позволить.

— А Клаудия? — спросила Хелен.

— Фрау Штайнгрубер, поверьте, я даже не подозревал, что встречу ее здесь, когда я увидел ее на сцене, я пришел в ужас...

Дверь из зала приоткрылась, и я услышал, как доктор Вурм надсаживался в микрофон:

— Вот почему, уважаемые друзья, мы впервые обратились к широкой общественности... рискнули обратиться... Да, да, я не оговорился, именно рискнули, потому что сегодня за патриотический образ мыслей люди подвергаются угрозам и нападкам... Друзья, пора положить конец безымянному недовольству безмолвствующей толпы, настало время подняться и показать себя во весь рост... мы еще о себе заявим, и заявим в такое время, когда вооруженный до зубов враг на Востоке только и думает, как бы напасть на нас... А наши друзья на Западе? Можно ли их вообще считать друзьями? Для нас они враги, только другого сорта, потому что мы для них не более как аванпост, как окоп, где все мы будем принесены в жертву, чтобы им за большой лужей вольготней было жить, получать удовольствие от кока-колы и жвачки; они хотят указывать нам, как себя вести, что делать, чего не делать, а сами еще не выучились есть с ножом и вилкой...

Смех, аплодисменты.

— Хватит распродавать национальные интересы. Мы против Востока и против участи сателлита, которую уготовили нам наши западные дружки. Проснись, Германия!

Дверь снова захлопнулась. И тут Рупперт сказал:

— У меня есть предложение. После собрания я зайду туда и переговорю с Клаудией.

— Нет, не надо, — поспешно возразила Хелен.

В эту минуту я чувствовал себя так, будто собственная дочь избила и унизила меня, сердце обливалось кровью, когда я видел, как она сидит за роялем, со своей новой стрижкой, хорошенькая, но чужая.

На стоянке перед домом стояли две полицейские машины: одна — микроавтобус, другая — «фольксваген». В «фольксвагене» сидели два полицейских и курили.

Обратно мы возвращались на машине Франка: он нас привез, он нас и увез. Франк поднял над своим домом флаг, а мы с Хелен отправились дальше пешком, чтобы подышать свежим воздухом и немного размять ноги.

Когда Хелен открывала дверь, мы увидели пастора, выходящего из дома старухи Пфайфер. Я ждал, когда он поравняется с нами.

— Старая фрау Пфайфер при смерти, — сказал пастор.

Я пригласил пастора зайти к нам и рассказал ему, откуда мы пришли. Он уже знал о собрании, потому что кто-то из его прихожан, тоже получивших приглашение, успел ему рассказать.

— Господин Штайнгрубер, после всего, что я сегодня от вас услышал, и после того, как мне стали понятны некоторые обстоятельства, связанные с этими ящиками, у нас не остается другого выхода, кроме как поставить в известность полицию...

— Нет, господин пастор, сперва нам нужно узнать, насколько наша дочь в этом замешана и замешана ли вообще, до тех пор впутывать полицию не будем. Боже мой, мы с женой боимся даже подумать об этом, а мы-то всегда полагали, будто воспитали в нашей дочери иммунитет к таким вещам... всякие побрякушки на шее или там эмблему на мопеде мы не принимали всерьез. Да и не одна она была такая. Но чтобы это...

— С побрякушек-то все и начинается, — перебил меня пастор. — А теперь мне пора. Надо еще посетить верующих на дому.

Я проводил его до дверей и кивнул на дом Пфайферши:

— Там что, и в самом деле так плохо? Ее будут хоронить по церковному обряду?

— Я был у нее. Дом настолько велик, что в нем вполне могли бы разместиться три семейства и никто бы никому не мешал.

— Знаете, господин пастор, ребенком я всегда мечтал жить в замке. Как-то в воскресенье мы с родителями побывали в замке Нойкирхен. И вот с тех самых пор я хотел жить в замке, и чтобы вокруг замка шел глубокий ров, и чтобы по воде плавали черные лебеди, а через ров был перекинут подъемный мост, и чтобы слуга, завидев меня, всякий раз трубил в трубу.

— Красивая мечта, — сказал пастор. И удалился бодрым шагом.

Я долго глядел ему вслед, глядел, пока он не скрылся из виду.

Не успел я войти в дом, как звонок вернул меня к двери. Это была Габи.

— Вот, пастора нет, а она умирает, — сказала Габи.