Жар под золой

Я взял Габи под руку и вместе с ней перешел через улицу. Впервые за много недель я снова переступил порог этого дома. Чувствовал я себя при этом не очень уверенно.

Старуха лежала в гостиной, на диване, превращенном в кровать, и я не мог скрыть свой испуг. Вид лежащей меня потряс.

У нее стала дубленая, как пергамент, кожа, обтягивавшая костлявое лицо, в глубоких впадинах глазниц поблескивали ясные глаза, нос заострился, седые волосы, обычно собранные в узел, разметались по синей клетчатой подушке.

«Не надо доживать до старости, — сказал однажды Бюлер, — умирать надо в молодые годы!»

Пфайферша пыталась знаками подозвать меня. Габи придвинула к дивану стул, но я не сразу решился сесть возле старухи, я чувствовал себя совершенно беспомощным.

Габи энергично взяла меня за плечи и усадила.

— Я сварю кофе, — сказала она, и секундой позже я услышал, как она возится на кухне.

Понять, что говорит Пфайферша, не было никакой возможности; из ее беззубого рта с трудом выползали какие-то звуки, которые мне приходилось переводить на человеческий язык, мне было очень не по себе, и все же я наклонился поближе к ее губам, чтобы хоть что-нибудь понять.

Меня, изо дня в день имеющего дело со смертью, вдруг сковал страх перед ней.

Пфайферша подняла руку, но рука тут же бессильно упала обратно на перину.

— Позаботьтесь о ней, — услышал я шепот старухи, — она славная девочка.

Старуха поперхнулась и захрипела, и тут я вспомнил, как она радовалась, что Эберхард умер, радовалась, а теперь сама лежит, высушенная смертью.

При мысли, что когда-нибудь и я буду вот так лежать, мне стало до того скверно, что желудок свела болезненная судорога. Бюлер прав, смерть отвратительно выглядит.

— Все улажено, — выдохнула старуха.

— Почему ты раньше не сказала мне, как она плоха? — спросил я Габи, когда та принесла кофе.

— Она не хотела, чтобы об этом кто-нибудь знал, даже ты.

Габи присела на край дивана, взяла руку старухи и стала ее гладить.

— Вот обрадуется Эберхард, что я так скоро выполнила наш уговор, — с трудом выдохнула старуха.

— Врач сказал, что дело идет к концу, пусть лучше умрет у себя в постели, чем по дороге в больницу. У нас все улажено. На прошлой неделе здесь был нотариус, мне не позволили присутствовать при их разговоре, мне не позволили даже позвонить ему от тебя, пришлось звонить из автомата, но, когда нотариус ушел, бабуся сказала, что все улажено и что она позаботилась обо мне.

— Да, да, все улажено, — донеслось из горы подушек.

— Она назначила меня единственной наследницей, — просто сказала Габи, не смущаясь присутствием старухи, и мне это показалось ужасным.

— Все улажено, — вновь донеслось из горы подушек, но это уже не был человеческий голос.

— Пока нотариус сидел у нее, она оставалась такой, как всегда, а когда он ушел, тут сразу все покатилось под гору.

— Извести ее старшего сына, — сказал я.

— Я знаю, все адреса в той книге на столе. Я всем разошлю телеграммы, внукам тоже, но только когда она умрет. Она хочет, чтоб ее сожгли. Лотар, прикинь, пожалуйста, сколько это все будет стоить. В верхнем ящике комода лежат деньги, я их даже не пересчитала, этими деньгами я должна заплатить за похороны, кремацию и все прочее.

— Это мне надо спокойно посчитать дома, у меня есть справочник с тарифами.

— А после кремации я должна пригласить людей в кафе. Это у нас с ней обговорено. По двадцать марок на человека, так она велела. Пятьдесят человек, и ни на одного больше. Но пятьдесят наверняка не придет.

— Я должен тебя оставить, Габи, Хелен даже не знает, где я.

— Ступай, Лотар, я позову тебя, когда все кончится.

— Нет, останьтесь, — сказала старуха неожиданно твердым голосом.

Я остался, потому что не посмел уйти.

Я сидел и ждал и старался не глядеть на умирающую. В комнате было холодно.

— Я пойду к себе, оденусь в черное, бабуленька на прошлой неделе позволила мне купить дорогой костюм... Да она умерла! — И Габи пальцами опустила веки в провалах глазниц и несколько секунд не отнимала пальцев. — Я переоденусь, позвоню от вас доктору и дам телеграммы. А еще нужно позвонить в похоронное бюро.

— Ну, это и я могу сделать.

— Я тебе потом верну деньги, когда ты получишь счет за телефон и будешь знать, сколько стоили разговоры и телеграммы.

Едва я вошел в кухню, Хелен спросила:

— Она умерла?

— Да, — ответил я, чувствуя, будто с меня сняли какую-то тяжесть.

— Очень было страшно? — опять спросила она.

— Ты знаешь, Хелен, время и в самом деле можно остановить.

— А как Габи?

— Спокойна. Мы должны все за нее сделать, позвонить и все такое. Мы не можем бросать ее одну, пока не объявится кто-нибудь из родственников... Да, последняя воля старухи, чтоб ее сожгли.

— Сожгли? Она ведь всегда боялась огня... До чего меняются взгляды, когда человек лежит при смерти... Да, кстати, тут без тебя три раза звонил телефон, а как только я снимала трубку, ее на том конце провода вешали.

— Это бывает, — сказал я.

— Но все-таки странно... Я вошью в черную юбку новую молнию, тогда мне не придется покупать себе платье к похоронам.