Жар под золой

Стаканы с колой у парней были допиты только до половины.

— Кто эти три толстяка? — спросил я Паяца.

— Из пивоварни, они разъезжают по пивным и вынюхивают, оправданны ли жалобы хозяев на застой... Потом они представят в пивоварню отчет...

И тут рядом со мной возникла Клаудия.

Меня бросило в холод.

— Здравствуй, отец, — приветливо сказала она. — Давай лучше сядем, я не люблю торчать у стойки.

Мы сели в самый дальний угол. У Паяца до предела вытянулась шея.

— Ну скажи хоть словечко, ты ведь знал, что я когда-нибудь вернусь, — опять заговорила Клаудия.

— Знал. Но только не так.

Меня встревожил ее вид. Она заметно осунулась, пестрый платок, узлом завязанный под подбородком, делал ее лицо узким и строгим. Вид у нее был усталый и затравленный, глаза тусклые, взгляд блуждающий.

— Ты почему пришла сюда? — спросил я. — Ступай лучше к матери, она тебя ждет, — добавил я резким тоном, сам на себя удивляясь.

— Отец, только не вдавайся сейчас в патетику.

Я увидел, как в зал вошел Бюлер. Он остался у стойки, а меня не заметил.

— Отец, мне нужна твоя помощь.

— А где ты вообще живешь?

— Повсюду. Отец, мне нужен ты, нужна твоя помощь.

— Клаудия, я не понимаю, ты ведь сама хотела того, что сейчас имеешь... Да и чем я могу тебе помочь? — спросил я, с внезапным страхом ожидая ее ответа.

— Немногим. Тебе надо еще раз перевезти уже перевезенное. Ты меня понял?

— А куда?

— Мы тебе скажем. Тебе хорошо заплатят... Ты сделаешь это ради меня? — спросила она торопливо и взволнованно.

— А кто это: мы?

За все время разговора Клаудия ни разу не посмотрела на меня, а глядела мимо, на деревянную панель. Говорила она так тихо, словно боялась, что ее кто-нибудь услышит.

— Ты это сделаешь? Ради меня? Ты мне поможешь? Прошу тебя, отец, для меня это вопрос жизни и смерти.

Я посмотрел ей прямо в глаза. Девушка, сидящая передо мной, пыталась спастись бегством, так я это понял.

— Вопрос жизни? Ничего не понимаю, — ответил я.

Клаудия зажгла сигарету и начала курить, торопливо, короткими затяжками.

Старик Бюлер заметил меня и направился было к моему столику, но, увидев Клаудию, повернул обратно и снова обосновался у стойки.

— Ну а люди, эти люди платят тебе за то, что ты играешь у них на рояле? — спросил я и сам подивился тому, как легко сорвались с моих губ ехидные слова.

— Эти люди живут на пожертвования, а не на взносы. Я знаю, что вы с мамой были на собрании.

— Представь себе, мы получили именное приглашение.

— Отец, мне нужны деньги, — вдруг сказала Клаудия. — И добавила неуверенно: — Десять тысяч марок.

Прошло несколько секунд, прежде чем я понял, что она, собственно, сказала. Сперва я просто прислушивался к ее словам, настолько чуждым, будто они вовсе относились не ко мне.

— Десять тысяч марок? — с расстановкой переспросил я. — Это целое состояние для кладбищенского сторожа... Ты ведь знаешь наше материальное положение, я долго был без работы, дом заложен...

— Ну заложен, заложен, а мне все равно нужно десять тысяч марок, мне очень нужно, не будь так нужно, я бы не стала тебя просить... Можно ведь заложить по второму разу, тебе любой банк без всякого даст ссуду, если ты скажешь, что надумал перестраивать дом либо расширять.

Неужели это моя дочь Клаудия, которую я знаю с первого дня жизни? С какой деловой хваткой она все это выложила!

— Ты всегда поносила дом, ради которого мы с твоей матерью выбивались из сил. Мы строили его и для тебя тоже, не только для нас двоих, как ты всегда утверждала, чтобы обеспечить тебя на крайний случай. Я и думать не думал, что так скоро настанет день, когда тебе захочется истратить это обеспечение.

— Не захочется, а придется.

— Я бы дал тебе деньги без всяких разговоров. Но книжка открыта на имя твоей матери, на меня правда есть доверенность, но, ты ведь знаешь, я ею не воспользуюсь.

— Значит, тебе легче увидеть меня за решеткой, чем помочь мне или отступить от своих высоких моральных принципов... Отец, мне очень нужны эти деньги.

Тут я вдруг от души пожалел свою дочь, но принудил себя оставаться твердым и сказал ей:

— Ты нас не спрашивала, когда ушла из дому, ты прислала нам открытку из Ниццы и телеграмму из Парижа — из мест, где ты не была...

— А вот была, к твоему сведению, — запальчиво перебила она.

— Ты написала, что у тебя все в порядке. Я твой отец, я хочу, я должен знать, почему моя дочь стала игрушкой в руках у этих людей.

— Ничьей игрушкой я не стала, — горячо возразила она.

— Тем хуже.

Я чувствовал, что мое терпение иссякает, что недалека та минута, когда мне захочется выплеснуть в крике свою боль и ярость.

— Клаудия, ты же всегда была такая рассудительная, почему теперь ты мчишься навстречу гибели, а может, уже и погибла?

Клаудия устало поднялась, лицо ее выражало неприкрытое разочарование. Больше всего мне сейчас хотелось вскочить и прижать ее к груди.

Она сказала, медленно выговаривая каждое слово:

— Ты совсем не хочешь войти в мое положение.

— Для начала неплохо бы рассказать, в чем оно заключается, это твое положение, — ответил я, продолжая сидеть.