Жажда

В свете этого факта в деле возникают десятки новых подозреваемых, с которыми у меня случились короткие интрижки, – но их слишком много, чтобы докопаться до правды, так что я провожу лезвием катаны между пальцами и вдавливаю его в кожу. Сразу после этого мир становится таким ясным и четким, комнату как будто раздувает в стороны; я сжимаю ладонь в кулак и смотрю, как между пальцами течет кровь. Крик Марка настигает меня только через несколько секунд, но я все еще ничего не чувствую. Единственное подтверждение моего присутствия здесь – расплывающееся на ковре кровавое пятно в форме улыбки.

Я спускаюсь в лифте с двумя пиарщиками, сжимая в руках рабочие тапочки. Пиарщики склонились над списком с датой выхода книг и обсуждают сигнальный экземпляр, оказавшийся в центре третьего за год скандала в издательстве. Этот кошмар любого редактора связан с нишевым импринтом, экспериментирующим с нестандартными кулинарными книгами, который в прошлом специализировался на рецептах для мультиварки и серии книг о пирогах, эксплуатирующей образ типичной протестантской бабушки. Чтобы освежить бренд и привлечь к нему интерес, импринт предложил популярному шефу, известному своим мороженым с жидким азотом, написать для них книгу. Правда, потом жена шефа пропала без вести, а позже была найдена ее замороженная нога.

В вестибюле разложены книжки на тему расового разнообразия; можно взять какую-нибудь домой. Я пробегаюсь по ним взглядом и обнаруживаю несколько новинок: рабовладельческий роман о рабыне-полукровке, сражающейся за долю наследства отца; рабовладельческий роман о дружбе беглой негритянки и белой школьной учительницы, которая самоотверженно учит ее читать; рабовладельческий роман о мулатке трагической судьбы, которая могла поднять и мертвых из могил своими волшебными пирогами со свиными потрохами; бытовая драма о чернокожей горничной, которая, словно кот Шредингера, одновременно жива и мертва, чье невидимое заботливое присутствие ощущается только в четырех стенах дома ее хозяина; городской роман, где все погибают от рук местных бандитов; и история о кантонском ресторане, которая могла быть написана белой женщиной из Юты, потому что характеристика персонажей основана главным образом на их отношении к блюдам из риса.

Я беру последнюю книгу и выхожу на улицу, Арья курит у стены. Она бросает на меня скучающий взгляд, достает из сумки еще одну сигарету и дает прикурить.

– Мне предложили твою должность, – произносит она, выдыхая дым.

– Я знаю, – отвечаю я, вглядываясь в ее мягкие черты лица и понимая, что меня словно бы заменили на более красивую и послушную модель.

– Знаю, о чем ты думаешь, – продолжает она. Вокруг ее глаз видны следы вчерашней туши, и на контрасте с ее строгим белым жакетом это кажется мне куда более неприятным зрелищем, чем бездомный, который мочится рядом с нами. – Ты думаешь, что я сучка.

– Я так не думаю. – Разумеется, именно так я и считаю, но сейчас, когда она произносит это вслух и я вижу выражение ее лица, меня терзают угрызения совести.

– Мы могли бы подружиться. Мне был очень нужен здесь друг. – Она отворачивается, чтобы выбросить окурок, и я замечаю заколки, на которых держится ее искусственный хвост. Хоть я и сама когда-то настолько истязала собственные волосы, что в итоге была вынуждена обрить голову, лишь бы предотвратить неизбежное облысение, теперь мне хочется за шкирку потащить ее в хороший магазин париков. Я бы и рада на нее обидеться, но у меня рука истекает кровью, а она слишком очаровательна (по этой же причине наши белые коллеги открыто говорят с ней о своих фискально-консервативных[12] взглядах) – это милое смуглое кукольное личико, полные губы и добрые, старательно прикидывающиеся пустыми глаза.

Не знаю, можно ли признаться в этом, не показавшись сумасшедшей, но эта гипотетическая реальность, в которой мы могли бы стать друзьями, никогда не была для меня исключительно гипотетической. Чтобы пережить стремительное увядание дружбы, последовавшее сразу же за ее расцветом, я несколько месяцев страдала над черновиками так и не отправленных электронных писем. Невозможно встретить чернокожую женщину, поднимающуюся вверх по социальной лестнице, увидеть это тонкое кружево, которое она плетет ради того, чтобы ее восприняли всерьез, и, будучи чернокожей самой, хотя бы немного в нее не влюбиться.

Но между нами не было ничего общего.

– Ради бога, я была для тебя не более чем помехой, – говорю я, задерживая в горле дым.

– Ну, в общем, да. – Она закуривает еще одну сигарету и улыбается. – Но не в том смысле, в котором ты думаешь.

– Ты снова собираешься рассказать мне, о чем я думаю?

– Ты считаешь, раз ты расхлябанная и не в состоянии контролировать свои порывы, то ты типа черная пантера, все делаешь белым назло. Но ты именно такая, как они ожидают. Я понимаю желание протестовать против этих ожиданий. Но они могут быть посредственностью. Мы – не можем.

– Посредственностью?