Потом я прихожу в свой недавно опустевший дом, гуглю комнаты на одного в социальном жилье в Бронксе, в стоимость которых уже включены коммунальные платежи, и ставлю клизму; затем смотрю «Сайнфелд», прочесываю профиль Джейсона Александера на IMDb – и наконец отправляюсь на Манхэттен, чтобы немного подзаработать. Переехав на велосипеде через мост Куинсборо, я мою лицо и подмышки в туалете магазина «Прэт», а потом проверяю приложение: окраины уже темно-красные, от Гарлема до Пятьдесят девятой и Лекс требуют матчу, растительное молоко, конопляные семена, продают которые огромные кофейные корпорации, явно глумясь над адептами здорового питания. Вереница из велосипедов на Манхэттене выглядит устрашающе уже в одиннадцать утра; курьеры обоих полов врываются в поток машин с порциями жареного риса, но без желания жить (кто-то, впрочем, развозит заказы ради удовольствия и кубиков брюшного пресса); туристы делают селфи посреди дороги и проверяют, не загадили ли голуби их чемоданы.
Похоже, обмена фотографиями гениталий не предполагается. Эрик присылает свою фотографию с флакончиком серебряного порошка в руках, и несмотря на его бумерский подход к искусству селфи и дурацкие перчатки архивариуса, я все равно его хочу. Я искала повод, чтобы покончить с этим; надеялась, что за две недели, в течение которых мы не разговаривали, я смогу взглянуть на ситуацию объективно и обнаружу, что с ним что-то не так. Но единственное, чего я хочу после всего случившегося за этот месяц – это чтобы меня целовали. Иногда я прошу клиентов назвать мое имя якобы для того, чтобы убедиться, что приехала по нужному адресу, но в основном ради того, чтобы просто его услышать.
Пять упаковок кейла для покупателя на восьмом этаже Флэтайрон-билдинга. Флакон розовой воды для покупателя из Гринвич-вилладж, чей лабрадудль сбивает меня с лестницы. Лейкопластыри и сигариллы для покупательницы, которая выбегает из книжного магазина «Стрэнд», зажав в руках туфли на шпильке. Постоянно заказывают буррито и всегда без бобов. Три парика из черных малазийских волос для покупательницы из Бауэри с наполовину бирюзовой головой. Мокрые почтальоны из Челси с усталыми блуждающими глазами, белые наркодиллеры в Сперри, машущие проезжающей мимо полицейской машине, курьеры, развозящие пиццу и цветы, – все мы повязаны между собой особым чувством, не дающим нам провалиться в разверстые пасти города. Впрочем, сейчас, проходя по вентиляционной решетке метро, я была бы не прочь провалиться вниз – несмотря на многонациональную толпу, от которой рябит в глазах, марширующих на моем пути бизнесменов, мешанину из стекла, стали и страшных деревянных поездов в игрушечных магазинах Верхнего Ист-Сайда, я не чувствую, что куда-либо двигаюсь. Я все меньше заморачиваюсь насчет мест для парковки, когда заказов становится больше, и, выходя из печальной студии рядом с Центральным парком почти в час ночи, я обнаруживаю, что мой велик не то чтобы украден, а просто разлучен со своими колесами. Так что я беру корзинку и звонок и держу их на коленях, сидя в вагоне сначала на ветке F, потом на ветке L, а потом пересаживаясь на предсмертный пердеж, именуемый автобусом B60, засыпая еще до того, как упаду в кровать, и просыпаясь, когда в дверях нарисовывается хозяйка квартиры, она же йогиня, сосущая подавляющий аппетит леденец, и требует либо заплатить за жилье, либо свалить,
Я просыпаюсь, когда угрюмые славяне выставляют мои вещи на тротуар, и вынуждена в семь утра пререкаться по поводу своего тостера, из-за которого приходится брать такси и ехать на склад в Бедфорд Парк. На моей карте город окрашен розовым: заказов особо нет, несмотря на ливень, очистивший улицы. Одинокая женщина выскакивает из метро с полиэтиленовым пакетом на голове; продавец зонтов смотрит на нее из своего угла и недовольно цыкает; потоки воды перекрывают Грейт-Джонс-стрит, и это одна из тех редких ночей, когда все сидят по домам со всеми нужными соусами и лекарствами, и мои услуги никому не нужны.