Жажда

На улице почти нет машин. Мы делим одну сигарету на двоих, потому что ей кажется, что так эта сигарета не считается. Она говорит, что понимает, как это иронично – быть судмедэкспертом и курить, но несмотря на все почерневшие внутренности, которые она перевидала, вскрыть грудную клетку ветерана какой-нибудь войны и обнаружить там здоровые легкие кажется ей куда более пугающим.

– Представь себе жизнь, прожитую настолько осторожно, что не осталось никаких отметин о том, что ты вообще жил, – говорит она. – Я думала, что стану хирургом. Потом, на первом курсе медшколы, у нас было первое вскрытие, и внутри оказалось так много нового. Можно быть уверенным, что пациент соврет о том, сколько он пьет или курит, но его труп расскажет об этом наверняка. – Она закуривает еще одну сигарету и вздыхает. – Это как залезть в дом незнакомца и перетрогать все его вещи.

– Мне очень жаль, – произношу я, но она смеется в ответ.

– Нет, это не так. – Ребекка бросает на меня долгий взгляд и нажимает на кнопку на брелоке, заводя машину. Я смотрю, у какого автомобиля загорятся фары, и это оказывается серебристый внедорожник. – Ты видела нашу дочь. Когда осталась на ужин, – наконец произносит она, и в этот момент мне становится ясно: несмотря на всю эту прелюдию длиной в целый вечер, Ребекка, – и это вполне естественно для людей вроде нее – видит во мне не человека, который только что наблюдал за тем, как она препарирует мертвеца, а человека, который черный, и поэтому нуждается в ее поддержке.

– Да.

– Что ты о ней думаешь?

– Не знаю. Выглядела неплохо, – отвечаю я, хотя, разумеется, она так не выглядела. Девочка казалась одинокой, как будто с последнего раза, как ей кто-то заплетал косички, прошло много-много лет.

– У нее нет друзей, – говорит Ребекка, забыв про сигарету в руке.

– О, – мычу я, стараясь показать свою незаинтересованность, но сам принцип наших отношений с Эриком предполагает, что я не должна знать ничего о его семье, но это не отвлекает меня от мыслей о выражении глаз Акилы. Желание сопротивляться попытке Ребекки провести параллель там, где ее нет, напрягает меня меньше, чем чувство неловкости перед ее дочерью, которая, может, и хотела бы обзавестись друзьями, но точно бы оскорбилась, узнав, что мать обсуждает ее с посторонними. Но потом я смотрю на лицо Ребекки, на тлеющую в ее руке сигарету, и сейчас легко поверить в то, что женщина, которая гналась за мной по лестнице, и женщина, которая распилила восемь миллиметров черепа, – это один и тот же человек, человек, склонный решать проблемы любыми средствами. Очевидно, мне это не близко.

Я позволяю себе позлорадствовать, но в целом вынуждена признать, что она права, и это важно; я думала об этом, потому что сразу увидела, как сильно изолирована от обществ их дочь – это сразу бросилось в глаза, я и сама такая, одновременно очень заметная и невидимая: чернокожая и одинокая. Тем не менее, мне как будто нужно посоперничать с девочкой за то, у кого трудней жизненная ситуация, – и поэтому я говорю ей, что мне некуда идти. Я собиралась просто сухо констатировать этот факт, но вырвавшиеся у меня слова звучат жалко, а засохшие остатки супа под ногтями на ногах только подчеркивают весь мой нескончаемый позор. Мое признание Ребекка встречает без удивления и без сочувствия; она докуривает сигарету, рассматривая свои руки, а затем выдерживает паузу – примерно как тогда, после караоке, – выбрасывает окурок и велит мне садиться в машину.

* * *

И вот я засовываю велосипед в багажник, и мы в молчании едем в сторону ближайшей док-станции. Мы выезжаем за пределы города; меня поражают кондиционер, мягкие оранжевые огни на приборной панели, запах фреона и вишни в салоне новой машины. Я засыпаю под шипение радио и тянущиеся мили неба цвета серы в окрестностях Уихокена, ненадолго открывая глаза в туннеле. Когда Ребекка паркует машину и выходит к почтовому ящику, с ходунками в руках, я уже наполовину проснулась, но в этом действии столько обыденного шарма, что я снова притворяюсь спящей.