Жажда

Ребекка вытаскивает голову из морозилки, выпивает литр воды и берет пачку кукурузных хлопьев.

– Не забудь сегодня выйти на пробежку. Пробеги хотя бы милю, хорошо? – говорит она, когда Акила пытается ускользнуть из кухни. Затем берет йогурт, смотрит на меня и уходит, не сказав ни слова.

Вернувшись в гостевую спальню, я подключаю ноутбук к вай-фаю и продолжаю откликаться на вакансии. Я расширяю горизонты, отправляя резюме на должность корректора в оружейном магазине на Стейтен-Айленде и секретаря в школе для клоунов в Джерси-Сити.

Я возвращаюсь на кухню и замечаю, что Ребекка обувается. Увидев меня, она вздрагивает, но быстро приходит в себя. Она сообщает, что уходит за продуктами; это звучит очень странно. Нет никаких причин, по которым мне следует знать, куда она собирается, но это одно из многих печальных последствий нашего сожительства. Я уже чувствую, что должна чрезмерно информировать ее о своих телодвижениях, заверять, что я ищу работу, – и вот теперь нарочно шуметь, сообщая о своем приближении. Я вижу, она тоже чувствует абсурдность этой необходимости отчитываться передо мной.

Перед выходом она решает показать мне, где у них хранятся бутилированная вода и витамины, и делает это так, как будто злится на меня. Она открывает шкафчик, сопровождая это фразой «если понадобится», и резко захлопывает дверцу.

Когда она уходит, я отправляюсь бродить по дому, чтобы сориентироваться на новой местности. Включаю свет на кухне и рассматриваю высокотехнологичные приборы, которыми она нашпигована: плавные линии, светящиеся циферблаты. Мне никак не удается привыкнуть к ощущению ковра под ногами; в каждой комнате я отмечаю его мягкость.

Пока я изучаю кулинарные книги, с пробежки возвращается Акила. Не обращая на меня внимания, она достает из холодильника газировку, проверяет ее калорийность и возвращает бутылку на место.

– Как побегала?

– Не знаю. Странно.

– Странно? – переспрашиваю я, пока она берет яблоко и на мгновение задумывается над ответом.

– Люди таращатся на меня. Когда я выхожу на улицу.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, иногда, когда я бегаю или катаюсь на велосипеде, я замечаю, как кто-нибудь из соседей за мной наблюдает.

– Тебе стоит рассказать об этом родителям, – говорю я. Она кладет яблоко обратно и пристально на меня смотрит.

– Нет. Я не хочу, чтобы они думали… Я здесь только два года.

– Это твой дом.

– Ну да, а до него у меня было еще три, – отвечает она, и мне кажется, что этого просто не может быть. Акила выглядит слишком юной.

– Сколько тебе лет?

– Двенадцать. Почти тринадцать уже. А тебе, года двадцать два?

– Двадцать три.

– И тебе негде жить?

– Нет, больше нет, – киваю я.

Ее лицо смягчается.

– У тебя должен быть запасной план.

– Зачем?

– Ну знаешь, на случай, когда закончится вся эта история с моим отцом.

Я выхожу подышать свежим воздухом, стараясь не думать о том, что сказала Акила. В этом районе все чужеродно; воздух ароматен, а мейплвудские домики окружены мягкой изумрудной травой. Здесь, похоже, через каждые полмили поля для гольфа, кишащие всякой невероятной живностью вроде журавлей и зайцев, снующих по лужайкам вокруг маленьких белых гольф-каров. От слепого дождя у меня начинают еще сильнее виться волосы.

Летит какая-то диковинная птица, точно не голубь. Через щель в заборе за мной наблюдает пожилая белая женщина. Я проверяю свой банковский счет: после автоматического списания по студенческому кредиту на карте осталось тридцать долларов.

Я оставляю на холодильнике записку, сажусь в автобус и выхожу в Ирвингтоне, где, согласно моей карте, сейчас наибольший спрос. Под спросом я имею в виду заказа два в час. Велопроката здесь нет, поэтому приходится идти пешком, – а на полпути во время моей первой доставки, покупатель отменяет заказ.

Следом приходит большой заказ на доставку вареников. Это кажется спасением, но когда я прихожу за ним в кафе, владелица рассказывает мне анекдот, пока я расплачиваюсь, и выглядит очень оскорбленной, когда я не смеюсь в ответ. После этого никакое дружелюбие не способно загладить моей вины, и она продолжает с характерным акцентом отпускать шпильки насчет «приложения», проходясь, насколько я могу понять, по всему поколению миллениалов, а в конце и вовсе тыкает в меня пальцем и произносит «Обама». Само по себе это, конечно, не повод для беспокойства, но я нервно оглядываюсь и замечаю краснощеких восточно-европейских мужчин; надо смываться.

Отягощенная варениками, я пробегаю две мили до нужного адреса и обнаруживаю, что одна подъездная дорога к дому занимает еще полмили. В дверях клиент протягивает мне руку для рукопожатия; она оказывается мягкой, словно бы совсем без костей. Я понимаю, что это доктор Хаверманс, выдающийся дерматолог из Парк-Слоуп, чьей низкопробной рекламой поезда на ветках R, Q, и M обклеены с 1995 года. В жизни он ниже ростом и с темными кругами под глазами, но я прежде никогда не встречала знаменитость, и когда он спрашивает, не хочу ли я пройти внутрь, я, конечно же, соглашаюсь.