Жажда

Когда интервьюер называет мое имя, его взгляд скользит по мне с растерянным безразличием, и это унизительно, но я чувствую смутную обязанность довести дело до конца. Так что я захожу в кабинет, сажусь, и тут же возникает обоюдное ощущение, что мы просто должны отыграть свои роли, хотя интервьюер, белый мужчина, выряженный в костюм от Томми Багама, просит меня называть его «Маэстро» и рассказывает об истории школы с момента основания, параллельно успевая пройтись по «Цирку братьев Ринглинг, Барнума и Бейли» и примитивным фокусам, которые включают в себя использование игральных карт, доставание букетов из рукава, но не, подчеркивает он, сложное искусство скручивания воздушных шаров. Похоже, это интервью для него возможность выговориться, но я не в претензии, потому что, очевидно, не могу стать фаворитом в этой гонке. Чем больше он рассуждает об историческом типе итальянского паяца, тем больше я осознаю, что неверно поняла требования на эту должность. На мгновение я думаю, что само собеседование – это шутка, а успешный кандидат должен разоблачить обман, – но Маэстро разражается тирадой о перчаточных куклах и возмутительном заимствовании чисто клоунских ритуалов мимами, и я разочаровываюсь в себе из-за того, что так отчаянно нуждаюсь в этой работе, из-за того, что я настолько черная и при этом пришла на собеседование неподготовленной.

Он рассказывает мне, что нынешнюю секретаршу увольняют за то, что она слишком эксцентрична в общении с посетителями. Я отвечаю, что думала, будто клоунада – это про веселье. Он откидывается назад и закрывает глаза – чересчур драматично для такого банального замечания. В затянувшейся тишине я обращаю внимание на шпица Анакина, который стоически сидит в углу, по-видимому, совсем не возбужденный.

Маэстро наклоняется ко мне и кладет на стол клоунский нос. Он просит меня на него взглянуть и спрашивает, не хочется ли мне рассмеяться. Когда я отвечаю, что нет, он улыбается и говорит, все потому, что клоунада – это исследование внутреннего состояния человека, это искусство, серьезная вещь. Он говорит, что искусство, которое имеет вес, – это искусство, которое создается и потребляется с большим трудом. Смеяться, добавляет он, легко; когда веселье ставится во главу угла, клоунада перестает быть искусством и становится развлечением. Затем мы обмениваемся крепким рукопожатием, и он сообщает, что мое время истекло.

На обратном пути в автобусе я все думаю о клоунском носе. О том, как странно он выглядит вне контекста. Снисходительность Маэстро меня не обидела; я не могу вспомнить, когда в последний раз смеялась.

* * *

Когда я подхожу к дому, на улице уже темно. В гостиной Ребекка занимается йогой под видео с выключенным звуком; мне хочется забиться в свою комнату и не чувствовать вообще ничего, но на входе в дом я вижу диван, и он манит меня сильнее, чем лестница.

Плюхнувшись на диван, я смотрю на Ребекку, на ее аккуратную тадасану и уттанасану, на ее безупречную планку. У нее получается хорошо, но не идеально; она держит баланс, но все же слишком сосредоточена на том, чтобы сделать все правильно. В позе полумесяца она начинает дрожать и, потеряв равновесие, падает на коврик. Она бросает на меня взгляд, но уйти не просит. Когда она переходит в следующую позу, я понимаю, что надеялась на то, что она меня прогонит. Из-за этого я опять вспоминаю, как она раздевалась в морге, и завидую ее безразличию к собственному телу.

Ее тело несовершенно; у меня фигура лучше, хотя она и меньше меня на размер или два. Наконец мне становится скучно нас сравнивать, да и немного противно тоже, но я отмечаю, что она удивительно спокойна. Меня прямо-таки напрягает, что она не носит более красивое нижнее белье, что ее брак запутан, да и я сама как-то очутилась внутри него.

Я опускаюсь на колени рядом с ней; правда, даже это небольшое движение вызывает неприятный шум. Ребекка двигается, чтобы освободить немного места, но на меня не смотрит. Мы ложимся рядом в позах трупа, и я слышу ее короткое прерывистое дыхание и понимаю, как много усилий она прикладывает. Это очень интимное ощущение – конечный запас кислорода, запах соли и дрожжей, дезодоранта и шампуня, тела вообще: оно ведь может потеть и разлагаться.

Вместе с ней я встаю в нечто под названием «поза дельфина»; она кажется мне ужасно глупой, пока не начинают гореть мышцы.