Жажда

В надежде найти заказ я спускаюсь чуть ниже по карте и останавливаюсь перед несколькими популярными кафешками. Захожу в одну из них, чтобы попросить стакан воды, и, поскольку персонал меня знает, они угощают меня ньокки алла водка за счет заведения. Они обслуживают меня как посетителя, кладут на стол сложенную тканевую салфетку и посыпают блюдо пармезаном. Это похоже на шутку, потому что я все еще в велосипедном шлеме, а на телефоне в приложении открыта карта. Я смотрю на еду, оглядываю пустое кафе и чувствую, что теряю аппетит. Извинившись, я сажусь на свой велосипед из городского проката и уезжаю из центра, чтобы подышать свежим воздухом, но это не помогает. Такое чувство, словно на мне свинцовый фартук, а конечности отказывают одна за другой. На карте я замечаю два моста. Затем приходит первый заказ. Это стандартная покупка в супермаркете, – хотя, когда я добираюсь до магазина и пролистываю список покупок (ватные шарики, хрустящая арахисовая паста, биск из лобстера из отдела готовой кулинарии), то вижу, что меня просят заехать еще в одно место, в армейский магазин на 45-й авеню, и купить там хирургическую пилу для костей.

В супермаркете помимо меня только три человека, и один из них – кассир. В отделе морепродуктов мне улыбается женщина, но в ее улыбке читается немой вопрос: а где все? Я чувствую глупость нашего положения, свою зависимость от густонаселенности этого города, – я столько времени ненавидела ее, но она оказалась последней преградой, отделяющей меня от какого-то немыслимого уровня одиночества.

Переливая биск в контейнер, я стараюсь сосредоточиться исключительно на супе, а не на мыслях о собственных зубах, коже и остальном теле, постепенно превращающемся в прах. В армейском магазине продавец не задает никаких вопросов, и я не задаюсь вопросами насчет покупки, пока не оказываюсь на полпути к месту своего назначения – это больница. Через четверть мили какая-то машина игнорирует знак «Стоп», я резко торможу и проливаю весь суп. На этом этапе своей карьеры я способна сообщить практически любые плохие новости о судьбе супа, но уже подходя ко входу, замечаю остатки лобстера на своих ботинках. В ту же самую секунду из больницы выходит Ребекка в халате и резиновых сабо.

На мгновение я думаю, может, еще успею отжать носки до того, как она подойдет ко мне, – но уже слишком поздно. Если она и шокирована, то на ее лице это никак не отражается. Она снимает перчатки и заглядывает в пакеты; внимательно рассматривает пилу и вздыхает. После этого она просит меня зайти внутрь.

Мы идем через приемный покой; в воздухе отчетливо ощущаются запахи всех телесных выделений. Не помогает и освежитель воздуха с запахом ананаса на стойке регистрации, где выпрашивает обезболивающее мужчина с протезом руки и плавает в собственных отходах огромных размеров золотая рыбка. Мы заходим в лифт; я пытаюсь затронуть тему супа, но Ребекка останавливает меня одним движением руки.

– Неважно, – говорит она.

Мы доходим до кафетерия, где она выдвигает стул и просит меня присесть. Сама она устраивается напротив, достает арахисовую пасту, вынимает из кармана ложку и вытирает ее об халат.

– Почему ты не перезвонила? Я оставила тебе голосовое, – интересуется она, открывая банку с пастой и окуная палец в собравшееся наверху масло.

– Я была занята, – отвечаю я, и в памяти всплывает это сообщение, скрытый смысл ее слов и осенившая меня догадка, что в момент записи она, возможно, улыбалась. Сейчас голос у нее другой. Он мог бы принадлежать любой женщине ее возраста. – В приложении заказ был на имя Бекки Абрамов.

– Девичья фамилия. – Она облизывает палец и хмурится, глядя в банку. – Это опасная работа для женщины. Откуда ты знаешь, кто окажется по другую сторону двери?

– Этот город больше не такой опасный, – бросаю я, наслаждаясь вкусом давно затертого клише. Что-нибудь в этом духе я сказала бы своему отцу, когда он еще был жив и пытался заставить себя позвонить мне. – Я потеряла работу, – продолжаю я, думая, что почувствую облегчение, и немедленно понимая, что ошибалась.

– Мне жаль. – Ребекка пододвигает ко мне банку арахисовой пасты и протягивает свою ложку.

– Для чего пила? – Я поворачиваю ложку, чтобы взглянуть на себя, и, хотя я знаю, как преломится отражение, оно все равно застает меня врасплох.

– Я работаю здесь, в госпитале для ветеранов, судмедэкспертом. У парня, которого привезли сегодня, самый крепкий череп из всех, что я когда-либо встречала. Мой муж не рассказывал тебе, чем я занимаюсь?

– Мы не говорим о тебе, – отвечаю я, раздумывая, будет ли ей больно это слышать. Меня возмущает, что она в принципе предположила, будто мы станем о ней разговаривать, но это длится лишь до тех пор, пока я не вижу разочарование на ее лице.

– А мы о тебе говорим, – произносит Ребекка, и мне кажется, будто она ожидает, что я спрошу, о чем именно, поэтому я воздерживаюсь от вопроса. Но узнать мне хочется. Я хочу знать, что он сказал обо мне, и когда она улыбается, я понимаю: все написано у меня на лице.