Жажда

– Могу я спросить, что именно ты слышала? Что он ей сказал?

– Он сказал, с этим может справиться даже обезьяна.

– Господи, – тихо произносит она. Какое-то время мы едем в тишине, затем сворачиваем на дорогу к Мэйплвуду. – Та твоя картина, что на ней было?

– Это портрет моей матери.

Мы выходим из машины, и она прикрывает лицо: на горизонте загораются фары. Повернувшись, мы видим, как на обочине останавливается такси. Представляю, как мы выглядим: грязь на лицах, трава в волосах, следы запекшейся крови на одежде. Она смотрит на меня и мрачно улыбается.

Когда он выходит из такси, на мгновение за ним вспыхивают фары, и он словно подвисает в темноте, приехавший на день раньше: почти не узнать, тень, а не человек.

6

Дома я во всей полноте вижу последствия того, что произошло с Ребеккой на моше. На шее у нее красуются отпечатки чьих-то пальцев; правда, в полумраке эти синяки выглядят скорее как ожерелье.

Мы все голодны. Эрик выворачивает карманы, но его руки дрожат, и он роняет на пол несколько канадских купюр. Он на пару секунд замирает перед холодильником, а потом выкладывает на тарелку остатки стейка. Ребекка достает авокадо и жестом просит меня уйти. Поднимаясь по лестнице, я слышу, как Эрик говорит: «Что ты сделала с волосами?»; то, что он отказывается замечать мое присутствие, только еще раз напоминает, что в общей перспективе я лишь ненадолго прилагаюсь к их ипотеке, к парным банным халатам и двум припаркованным рядышком машинам.

Я сажусь на верху лестницы и принимаюсь подслушивать. Их диалог звучит очень вяло, по-деловому: они обмениваются репликами вроде «да, я понимаю тебя», «да, ты имеешь право так чувствовать», как пара инопланетян, которые насмотрелись фильмов о вторжении на землю и хотят подчеркнуть, что они пришли с миром. По правде говоря, такое пугает гораздо больше прямого объявления войны. Их приглушенные голоса звучат вежливо и неестественно; усилия, которые прикладывает Эрик, гораздо более очевидны, чем усилия его жены. На середине лирического отступления о прохождении таможни, он говорит: «Что она здесь делает, что ты делаешь», – и это все, что мне нужно знать, поэтому я иду в гостевую спальню и начинаю собирать вещи. Я проверяю часы работы ячейки для хранения, пытаясь разобрать, что написано мелким шрифтом о правилах проживания на этом складе, но ничего не ясно.

Когда я выхожу с сумкой в руках, Акила открывает дверь своей комнаты и жестом приглашает меня внутрь. Она забирает у меня сумку и просит разуться.

– У тебя ужасные ноги, – бросает она, не глядя на меня, и включает телевизор.

Я сажусь на пол и стараюсь спрятать свои плоские ступни с вечно потрескавшимися пятками так, чтобы они не попадались ей на глаза.

– Это на всю ночь.

– Что?

– Их разговор, – отвечает она слегка раздраженно, как будто ожидая, что я пойму ее с полуслова. – Они этому в терапии научились – радикальная откровенность. – Она скрещивает пальцы в форме креста. – Это ось. Еще есть губительное сочувствие, манипулирующая неискренность и вызывающая агрессия.

– Я не знала, что они проходят терапию.

– Ага. Иногда мы ходим все вместе, и это ужасно.

Она убирает звук на телевизоре и поворачивается ко мне с серьезным лицом.

– Здесь не идеально, но жить можно. Пожалуйста, не испорть все.

– Слушай, я появилась не для того, чтобы разрушить твою жизнь. Все произошло само собой, – отвечаю я. Она берет телефон, заходит в «Твиттер» и издает короткий безрадостный смешок. Какое-то время она листает ленту, прежде чем снова обратить на меня внимание.

– Если мне опять придется переезжать, я просто хочу быть к этому готова. У меня ненадежный паттерн привязанности, и я только начала называть их мамой и папой. Школа ужасная, но у меня есть своя комната, и мне разрешают закрывать дверь. Я понимаю, что тебе, вероятно, все равно, но…

– Я не монстр, – перебиваю я.

– Я этого не знаю, – пожимает плечами она. – Не могу быть в этом уверена. Но я уверена в другом – в том, что ничего не стоит все это разрушить. Моя последняя семья была по-настоящему счастливой. У меня даже был аквариум в стене. Так что казалось, это надолго, даже несмотря на то, что еще длился испытательный срок. А потом Кэрол съездила в какой-то ретрит[26] в лесу, а когда вернулась, то решила, что брак больше не для нее. Ничто не предвещало беды, – а я обычно чувствую такие вещи.

– Мне очень жаль, – говорю я.

Она ставит игру на паузу и поворачивается, чтобы на меня взглянуть.

– Это так странно звучит. Что тебе жаль, – отвечает она. – Я просто не хочу вновь через это проходить, понятно?

– Понятно, – киваю я.