Жажда

Теперь этот диссонанс усиливается еще больше. У меня щемит в груди, когда я смотрю, как она доезжает до края катка, кладет шар, снимает коньки и спрашивает, может ли она пойти домой.

Дома мы расходимся по комнатам. Подарки Акилы, которые забрали с катка и положили обратно в машину, остаются на кухне. Сама Акила стучится ко мне в полночь; она говорит, что у нее есть все основания полагать, что женщина, пытавшаяся потушить пожар, – это мать почтальона. Поскольку сам почтальон не принимает прямого участия в бою, его очки здоровья полностью зависят от успешного управления его настроением. Чтобы оно оставалось ровным, мы посещаем палатку-столовую и разговариваем с неигровыми персонажами до конца их ветки, хотя неверный выбор может иметь куда более разрушительные последствия, чем если бы мы вообще ничего не делали. А если мы выберем кофе вместо чая? А если подойдем к лейтенанту, и он покажет нам фотографию своего пса? Я предлагаю вскрыть письмо, но настроение у почтальона недостаточно хорошее, чтобы пережить незаконность этого действия, и это мгновенно его убивает.

Я встаю, собираясь уходить, но Акила окликает меня по имени. Она смеряет меня оценивающим взглядом, снимает парик и кладет его на пол. На бирке красуется надпись: «Товары для вечеринки». Я смотрю на Акилу, и на мгновение мне кажется, что на ней шапочка под парик, но это ее голова, обнаженная и покрытая химическими шрамами.

– Ты передержала, – говорю я.

– Я думала, оно и должно гореть, – отвечает она, и это тоже часть нашего общего языка. Как и сам гидроксид натрия[36].

В первый раз я лишилась волос, когда мне было десять и никого не было дома. Перчатки из набора оказались слишком велики для моих детских рук, и средство для выпрямления волос, тайно купленное в провинциальном магазинчике с косметикой, сожгло мне затылок. Я спрятала выпавшие волосы в мусорке возле городского бассейна, и как только моя мать поняла причину моего неожиданного интереса к шарфам, то не разговаривала со мной неделю.

Я иду к себе в комнату и отыскиваю масло ши, масло жожоба и шелковый шарф. Вернувшись, я усаживаю ее между своих колен, чтобы рассмотреть кожу головы поближе, и замечаю, что оставшиеся волосы по-прежнему кудрявые. Она признается, что запаниковала. Что захотела сменить имидж для вечеринки. Когда я заканчиваю и повязываю ей шарф, я уже слишком хорошо изучила ее голову: знаю, как выглядит ее череп, как хрупки эти тринадцатилетние кости. Я оставляю ей на комоде масла и, уйдя к себе, долго не могу заснуть. Ей тринадцать, и я помню, каково это. Помню, как думала, будто знаю людей, и с гордостью носила печать одиночества. Но даже со стороны ее одиночество ощутимо почти физически, и я думаю: «Она слишком маленькая».

Игнорирование продолжается. Правда, Эрик наносит мне еще один визит в душевую, и в этот раз я не слышу его до тех пор, пока не гаснет свет. Я не могу понять, насколько близко он стоит к занавеске и в комнате ли он еще вообще, но веду себя так, словно он здесь. Я ласкаю себя и думаю, слышит ли он.

На протяжении нескольких недель я продолжаю свою серию «автопортретов». Уношу к себе я только то, пропажу чего семейство вряд ли заметит: лампочку, тарелку, варежку; вещи, которые я могу разбить или сжечь. Эти портреты из осколков и пепла в итоге кажутся мне менее правдивыми, чем изображения тех уголков дома, которые я тщательно вычистила. Я стараюсь не привлекать внимания, но однажды ночью, когда я прокрадываюсь в помещение с отопительно-вентиляционной установкой с зубной щеткой в руках, ко мне спускается Ребекка в медицинской форме и говорит, что такое же помещение есть и в другом конце дома. Я не могу понять, она это всерьез или это разоблачение, так что приостанавливаю свою деятельность на несколько дней.

Когда наши пути пересекаются вновь, я стараюсь понять по ее лицу, этого ли она ожидала. Но в конце концов я все-таки оказываюсь в другом конце дома, вычищая пыль из вентиляционных решеток.

На следующее утро, обнаружив на своем комоде деньги, я закрываю дверь и пересчитываю их. Я кладу деньги в карман и покупаю больше художественных принадлежностей – холсты, подрамники, грунт – и масло чайного дерева для Акилы.

В автобусе до библиотеки я пересчитываю сдачу. Как и кость, деньги – бумага, никель, цинк, – кажутся величинами еще более непостоянными, когда держишь их в руке. Они кажутся исчерпаемым ресурсом, годящимся только для одной цели, и это унизительно. Впрочем, оказаться совсем без них не менее унизительно.