Жажда

Я спускаюсь в отдел специальных коллекций и наблюдаю за архивариусами сквозь стекло. Они работают над созданием трехмерной модели позолоченной урны по фотографиям. Урна стоит на пластиковом колесе между софтбоксами и отражателями; один сотрудник вращает колесо, второй фотографирует. Но та, которая управляет колесом, старше, и у нее трясутся руки. Где-то на обороте в шестьдесят градусов она теряет фокус. Эрик выходит из своего офиса, улыбается и продолжает работу с того места, где она остановилась. Через какое-то время он смотрит через стекло, выдерживая мой взгляд, а потом разворачивается и исчезает в своем кабинете.

Я поднимаюсь наверх и роюсь в свидетельствах о смерти. Среди них есть документ на имя человека, который выпал из окна, пытаясь доказать группе туристов, что оно было сделано из небьющегося стекла; документ на имя человека, который упал в аппарат на текстительной фабрике и задохнулся в восьмистах ярдах шерсти; документ на имя человека, которого раздавил уплотнитель отходов, когда он искал свой телефон в мусорном контейнере, ну и так, обыденное – инсульты, рак, самоубийства. Я ищу свидетельство о смерти своего отца, но его нет, зато я нахожу сразу четырех человек с тем же именем, – Айван Дарбонн – умерших в Нью-Йорке в период с 1975 по 2018 годы. Все они умерли в Бруклине.

Жизнь моего отца оборвалась в Сиракузах, через пять лет после смерти моей матери. Мы не разговаривали полгода – отчасти потому, что наши пути (удобно) разошлись, отчасти потому, что его новая жена контролировала мои звонки. В последний раз мы виделись за два года до его смерти: он приехал в город, и мы сходили на утренний сеанс нового фильма Аронофски. Потом пошли пообедать; он все твердил, как все дорого, лишь изредка прерываясь, чтобы рассказать мне, о чем, по его мнению, был фильм. Отец отказался от сахара и повсюду таскал с собой бутылку «химически измененной» воды, которую мне пришлось запихать ее себе в сумку. Он стал худым и легковерным. В конце концов у меня сдали нервы, пока мы ждали поезд в метро, и я принялась кричать ему про электролиты. В вагоне мы ехали молча. А потом, несколько лет спустя, я проверяла «Фейсбук» и заметила вереницу соболезнований на его странице.

На пару недель я перестаю убираться, но деньги в запечатанном белом конверте все равно появляются. Сумма при этом каждый раз меняется. Сотня долларов. Сорок восемь долларов пятнадцать центов. Триста долларов в ту неделю, когда я не делала ничего вообще. Я тихо вношу их на счет, но часть трачу на пачку дорогого полиэтиленгликоля.

Я отвожу Акилу на ее первый салонный уход. Мы садимся на электричку до Нью-Йорка и на 125-й улице находим африканскую парикмахерскую, где заплетают косички. Внутри пахнет так, как и положено, – волосами яки, маслами гибискуса и лаванды. Над пучками из малазийских волос висит телевизор – показывают тринидадскую мыльную оперу. Щебетанье актеров напоминает летний бриз. С шевелюрой Акилы возятся сразу три женщины. Они вплетают в ее родные волосы яки и нежно переговариваются друг с другом на чистейшем английском. Каждые полчаса заявляется мужчина и требует наличные. Когда он уходит, одна из парикмахеров просит меня заплатить до того, как он вернется. Она говорит, что это ее парень. Четыре часа спустя женщина выходит с кастрюлей кипятка, чтобы запечатать кончики сенегальских косичек. Пока мы едем обратно, футболка Акилы слегка намокает, и дома ей приходится переодеться.

– Новый образ! Очень здорово! – восклицает Эрик, проходя мимо комнаты Акилы. Он ненадолго задерживается в дверях и спрашивает, сколько времени заняло плетение, а потом шутит о том, какой тяжелой теперь должна быть ее голова. Он упоминает свою чернокожую коллегу, которая постоянно меняет прически, и забрасывает Акилу назойливыми вопросами, сохраняя очень радостно-извиняющееся выражение лица. Через подобные диалоги я проходила больше раз, чем могу сосчитать, но мне сложно сказать, старается ли Эрик так потому, что он белый, или потому, что он ее отец.

Когда он уходит, Акила смотрит на меня и смеется.

Я рассматриваю свои автопортреты и ни на одном из них не нахожу себя, но я уже хорошо знаю каждый угол в доме. Привычка сформирована. Я мою окна, полирую серебро, а после выкуриваю парочку сигарет. Я лежу в темноте и в полудреме вижу все эти яркие сны: скорость, шоссе, неровные края утесов и раскинувшаяся пустыня. Я брожу по дому после полуночи и обнаруживаю, что дверь в спальню Эрика и Ребекки слегка приоткрыта; они занимаются тем, что в их случае метко именуется половым актом. На порно это не похоже, да и описанию не поддается: Эрик огромный и прямоугольный, Ребекка дикая и гибкая. К сожалению, они красивы, и их воркование и осторожные движения свидетельствуют о том, что они все-таки чуточку влюблены друг в друга. Я делаю несколько снимков на телефон и проверяю, который час. Хочется лечь спать, но я чувствую, что обязана остаться до тех пор, пока они не закончат. Когда это наконец происходит, Ребекка переворачивается и включает телевизор.