Жажда

Я возвращаюсь в свою комнату, просматриваю фотографии и набрасываю три эскиза. Я ласкаю себя и пытаюсь представить, каково это – заниматься удобным, привычным сексом, когда тебя долбят так же нежно, как Джеймс Корден произносит свои монологи. Я просыпаюсь днем, прохожу две мили до катка пешком, покупаю мороженое и кормлю претцелем голубя с больной лапкой. Я иду в торговый центр, играю на автоматах в зоне фудкорта и, перекинувшись парой слов о вездеходных шинах с сотрудником магазина одежды, покупаю синее платье.

Дома я надеваю платье и впервые за долгое время чувствую себя человеком, которого могут захотеть поцеловать. Я сажусь перед зеркалом и начинаю краситься; рука дрожит, и я слишком ярко подвожу глаза. Ребекка уезжает, и я спускаюсь в подвал, где Эрик стоит у самой большой коллекции виниловых пластинок, которую я когда-либо встречала.

Когда я его вижу, у меня перехватывает дыхание, и я замираю на лестнице, раздумывая, не повернуть ли обратно. Он смотрит на меня и вытаскивает пластинку из толстого пластикового конверта. Вся коллекция аккуратно разложена по странам и подписана; пластинки запакованы в термоусадочную пленку, а сама комната выглядит как убежище ретрограда: старомодный ремонт, деревянные панели, грязная шкура на полу и темно-зеленое кожаное кресло с подставкой для ног. Он опускает иглу, и да, винил звучит тепло и лампово, но для человека вроде меня, который в этом не разбирается, особой разницы нет.

Он протягивает мне стакан джина и вытирает с моего лица помаду тыльной стороной ладони. Джин теплый, пластинка бразильская, солирует терменвокс. Эрик наливает джин и себе и нарезает круги по комнате, останавливаясь только для того, чтобы повозиться с проигрывателем, который, конечно, очень красив, но уж очень сильно выбивается из общего стиля своими электронными цифрами и гладкой алюминиевой декой. Ни одна из песен не кажется ему подходящей. Спустя две минуты Эрик меняет одну пластинку на другую, а потом снова ставит следующую, причем интервал все уменьшается; когда он пробует пятую пластинку, музыка даже не успевает заиграть, слова смазываются, как только он переворачивает диск.

Найдя наконец мелодию, которая его удовлетворяет, Эрик пересекает комнату и толкает меня к стене. Закатав рукава, он хватает меня за горло, – задумчиво, поначалу слегка сжимая, словно рука ему не принадлежит. Затем пробует схватить меня другой рукой; левая, кажется, нравится ему больше. Он говорит: «Ты этого хочешь», и сначала это звучит как вопрос, а потом как утверждение, и самым прямым следствием из нашего двухнедельного молчания является тот факт, что я забыла звук его голоса, который теперь кажется одновременно слишком мягким и слишком высоким. Вблизи каждая деталь будто уменьшается. Мы изучаем друг друга. Он ослабляет хватку, исследуя мое лицо в поисках того места, которое он забыл сильнее всего, а потом сжимает сильнее, намеренно и неторопливо; каждый палец стиснут, все происходящее крайне анатомично: я чувствую каждый хрящ гортани, слюнные железы, дыхание уже сдавлено и режет грудь. Не сразу становится понятно, что я не могу дышать. Эти замедленные мгновения вмещают и открывшуюся дверь наверху, и ресницу на его щеке, и прежде, чем окончательно сдавить мне горло, Эрик забирает у меня из рук стакан с джином. «Спасибо», – едва ли не произношу я. Но мой голос пропадает, пропадает сама комната; перед тем, как отключиться, я слышу потрескивание заедающей пластинки.

7

В последующие недели все иначе. Предпринимается попытка извинения, которое он не имел в виду, а я не хотела слышать; потом мы стоим у окон по разным комнатам и ждем, пока Ребекка уедет. Он заходит ко мне, и мы набрасываемся друг на друга. Прикосновения неточны, поцелуи испорчены страстью, наполнены воздухом и сталкивающимися зубами, но я просто рада, что ко мне прикасаются. Мы улучаем моменты, когда Акилы и Ребекки нет дома, но пыл – это своего рода халатность. Комнаты выбираются наобум, а двери иногда не закрываются должным образом. В октябре дни короче, и мы по полной извлекаем выгоду из ночей.

Мы не говорим о том, что нас привело в эту точку, не говорим о висящей между нами попытке удушения. Все напоминает сон, действие которого происходит в условиях пониженной гравитации. Мы встречаемся только в темноте, и все эти лишенные оригинальности, слишком щедрые слова, которые мужчины склонны произносить перед тем, как кончить, звучат искренне и красиво. Нежные глупости. Весь этот набор, который ты принимаешь как подачу в матче, и отбиваешь с закрытыми глазами. Когда дело сделано и он наклоняется, чтобы поднять с пола штаны, за дверью ждет мир с корью и пробками на дорогах, и в нем нет места этим опрометчивым, оптимистичным словам.