Жажда

Он кладет трубку и ставит ботинки у двери. Он изучает мое тело, скользя по нему ладонью, и я стараюсь не воспринимать это аккуратное исследование всерьез, но чувствую нарастающую неуверенность из-за своей груди, которая висит и кажется неживой, когда я не возбуждена. Эрик просит меня снять с него часы, и я неуклюже выполняю эту просьбу, пока он всматривается в мое лицо. Я стараюсь не беспокоиться о выражении его лица, но оно не исчезает и после того, как он снимает брюки; этот ищущий взгляд человека, который ничего не находит, создает впечатление, что ничего – это я. Прелюдия затягивается, мы обмениваемся залпом деловитых поцелуев, которые больше похожи не на поцелуи, а попытку настроиться на нужный лад, создать атмосферу. Но у него не встает. Я стараюсь как могу: нескончаемая работа рукой и убитый бицепс, унизительное, хотя и бесполезное в конечном счете присасывание, а главное – отчаянное желание, чтобы это все закончилось.

Когда этот момент наступает, я ложусь рядом и думаю о своих фотографиях, на которых запечатлено беззвучное спаривание мужа и жены. Я сжимаю его плечо, и когда он отталкивает мою руку, чувствую облегчение.

Спустя час попыток найти, что бы посмотреть по телевизору, мы все же спускаемся вниз и пробираемся на концерт. Детей спустили с поводков, и они толпятся на сцене под звуки мягкой техно-прелюдии к песенке «Лондонский мост рушится». Когда загорается свет, появляется Биг-Бен из папье-маше высотой в семь футов с огромными человеческими руками. Позади него мерцает проекция «Лондонского Глаза». Когда Эрик передает мне фляжку, я замечаю, что Биг Бен показывает верное время. В зале много родителей – кого-то вырубило, кто-то, наоборот, сидит как на иголках, не выпуская ребенка из виду; какой-то мужчина подписывает бумаги, используя спину супруги в качестве подставки, женщина сцеживает молоко рядом с тележкой с хот-догами.

Белка оказывается аниматронной куклой, при появлении которой зал взрывается, а нескольких особо впечатлительных даже детей приходится увести. Мы с Эриком пытаемся не обращать на это внимания, но пока мы передаем друг другу джин, выясняется, что песенка «Колеса у автобуса» не так уж и плоха на скорости сто пятьдесят ударов в минуту, и, хоть мы и не являемся целевой аудиторией, белка с темными, влажными глазами производит впечатление и на нас. Когда Эрик смотрит на меня, я понимаю, что у нас каким-то образом возникает одна и та же мысль: нынешние дети никогда и не видели прототипов этих кукол и больше не сталкиваются с эффектом «зловещей долины»[38].

В номер мы возвращаемся уже поддатые. Он открывает окно и включает радио, и мы выкуриваем косяк, который я нахожу на дне сумки. Эрик все время повторяет, что его не берет, а потом достает из портфеля расческу и начинает укладывать волосы на разные проборы. Он возвращается из ванны и берет меня за руки; я слышу, что все краны открыты и льется вода. По радио играет песня, которая ему нравится, какая-то стандартная мелодия вроде тех, что звучат в супермаркетах, большой хит восьмидесятых, и я прихожу к выводу: он уже под кайфом, а я нет. Он просит меня потанцевать с ним, но песня никудышная. Думаю, нужно было пожить в восьмидесятых, чтобы тебе нравилась такая музыка. С ней нужно иметь особую нейронную связь, испытывать ностальгию по молодости, которая подсластит эту бесполую, экстравертную и больше всего подходящую для торговых центров музыку. Тем не менее, я танцую с ним, хотя и не могу до конца расслабиться при включенном свете. Я пытаюсь двигаться забавно, но потом вижу разочарование на его лице и не знаю, куда деть руки. Эрик просит меня остановиться и велит лечь лицом вниз. Я спрашиваю, что не так, но он лишь рывком поднимает меня и берет сзади, пока сонный голос по радио представляет песню «Come On Eileen».

– Тебе некуда идти, – произносит Эрик. Он просит меня повторить эту фразу.

– Мне некуда идти, – говорю я.

Когда все кончено, он долго принимает душ, а после начинает извиняться. Он рассказывает мне, что в детстве страдал от иммунодефицита, из-за чего иногда был вынужден хранить своего плюшевого медведя в стеклянной банке, и именно этот иммунодефицит стал причиной нарушения выработки спермы. Это признание требует ответной откровенности, и я рассказываю ему, что сделала аборт примерно в то же время, когда научилась стрелять из пистолета. Я в подробностях рассказываю ему о полароиде, который получила в подарок от матери, о том, как неделями фотографировала деревья и телефонные провода, прежде чем навести объектив на нее. Мама охотно позировала, пока не увидела, как получается на фотографиях и не попросила меня перестать. Я считала ее сопротивление мелочным и показным, всего лишь скучной особенностью, которую я замечала за не самыми интересными взрослыми женщинами, а потом посмотрела на фотографии и поняла: она была права. Она была не просто нефотогеничной. Мама была настолько настоящей, что пленка не могла это передать и делала ее гротескной.