Жажда

Дома Акила расстраивается. Костюм завершен, и хотя его части в теории и по отдельности казались интересными, единый ансамбль на теле выглядит не очень. Девочка смотрит на себя в зеркало, и ее улыбка гаснет. Она бросает взгляд на Эрика, чей вклад в дело ей небезразличен, и произносит несколько вялых комплиментов; ее неловкость, как и наша, повисает в воздухе. Неясно, не хватило ли нам умения или это просто отрезвляющая реальность, в которой подобный костюм не может хорошо выглядеть на теле человека, а не мультяшного персонажа.

– Все в порядке, – говорит Акила, но в последующие дни так вовсе не кажется. Пробиотики и полиэтиленгликоль никак не помогают моему постоянно раздраженному кишечнику, хотя хронический запор и облегчается моей неспособностью удержать в себе съеденное. Меня постоянно тошнит. Я снова играю в Call of Duty и обрушиваю на того голландского пацана дружеский огонь. Затем иду в магазин и покупаю несколько тестов на беременность. Стригу траву, и когда вижу, как белая старуха вновь наблюдает за мной сквозь жалюзи, то подхожу к ее окну и смотрю ей прямо в глаза, пока не замечаю, что газонокосилка выезжает на дорогу.

* * *

Утром меня тошнит. Весь день я провожу в кровати и встаю только при ложных рвотных позывах. Ночью ко мне заявляется Ребекка и велит одеваться. Она не говорит, куда мы отправляемся, поэтому я надеваю платье в пайетках и самые высокие каблуки, что у меня есть. Когда я сажусь к ней в машину, она спрашивает, не холодно ли мне. Это, конечно, не вопрос, а комментарий по поводу моего внешнего вида. Но мой внешний вид – это такой же комментарий. Это способ сказать: «Твоя двусмысленность утомляет». Это способ сказать: «Вот, что происходит, когда ты оставляешь мне возможность интерпретации».

Она включает печку и радио «Топ-40», там всегда все одно и то же: капитализм на минималках, реклама помощи при заполнении налоговой отчетности и диванов, промо-ролики прощальных концертов старых звезд R&B и квайет-сторма. Что касается современной музыки, я не узнаю ни одну песню. До меня вдруг доходит, что я слишком долго просидела в Джерси. Мы уже практически в центре Нью-Йорка, а я только сейчас понимаю, что мы в городе, и когда я смотрю на 6-ю авеню, она выглядит как настоящий остров, осаждаемой желтой водой, медленно уходящей в грунт.

Потом мы оказываемся в больнице. Пока мы едем в лифте вниз, в морг, я и вправду чувствую себя немного странно. Когда Ребекка предлагает мне защитный костюм, я искренне ей благодарна, но полна решимости сохранять невозмутимое лицо. Она открывает шкафчик и достает мольберт, чистый холст, металлическую палитру, три кисти, мастихин и тюбики желтого, пурпурного и голубого. Я рассматриваю золотые буквы на ручках кистей. Ребекка открывает дверь в морг.

– Кисти из барсучьего волоса. Годятся?

– Да, – выдыхаю я, глядя на краски, такие же красивые, как и кисти. Натуральное льняное масло. Пока я роюсь в инструментах, Ребекка кружит у трупа, нервно теребя руки. Она выглядит так, как будто уже устала, но потом включает радио и берется за пилу. Она бросает на меня нетерпеливый взгляд, и я понимаю, что мне тоже нужно браться за дело. Я устанавливаю мольберт и готовлю холст. Смешиваю несколько третичных цветов, – все они выходят жгучими – и пурпурный, настолько яркий и теплый, что я не могу заставить себя его приглушить.

Быстро разобравшись с палитрой, я смотрю на труп, и у меня скручивает живот. Это не тело. Это публика. Ребекка работает, как будто меня здесь нет, но сосредоточившись на холсте, я все равно ощущаю на себе ее взгляд. Она велит мне подойти поближе и говорит, ни к кому конкретно не обращаясь: «Белый, мужчина, восемьдесят семь лет, хроническая окклюзия коронарных артерий». Затем вскрывает грудную клетку и вынимает сердце, блестящее, большое, с желтыми очагами некроза. Я набрасываю силуэт разбеленным голубым, но пока насыщаю внутренности цветом, понимаю, что Ребекка работает быстрее, чем я пишу. Вот тело еще целое, – а в следующее мгновение оно уже вывернуто наизнанку.

Картина получается мутная, нервическая, но что-то мне все-таки удается схватить, и после того, как Ребекка моется, мы едем домой. Шлейф из блестящих пайеток тянется до моей комнаты.

В следующий раз я надеваю джинсы и футболку. Я приношу графит и банку скипидара, добавляю в приемник несколько своих радиостанций: Ребекка не возражает. Когда мы заезжаем в туннель Холланда, на ее приборной панели вспыхивают огни. Она говорит, что это ерунда, ее машина уже два года поднимает ложную тревогу, но когда мы подъезжаем к больнице, двигатель издает абсолютно человеческий хрип.