Жажда

Дома мы делаем столп пламени из красного и желтого тюля. Акила набрасывает их на плечи и нарезает газету для папье-маше. Эрик приносит пластинки, и мы лепим рога под «Dancing Queen»; к тому моменту, когда мы начинаем делать нагрудник из пенопласта, уже давно звучат менее известные песни ABBA. После того, как высыхает горячий клей, мы выходим на улицу и красим нагрудник серебристой краской из баллончика. Акила показывает мне свою коллекцию комиксов, и разрешает брать все за исключением нескольких, к которым нельзя притрагиваться. Издания различаются давностью и степенью сохранности – от выпусков журнала «Girlfrenzy!», посвященных женским персонажам из вселенной DC, до более старых журналов, в которых едва ли не впервые появляется длинноволосый сын Брюса Уэйна – закомплексованный двадцатилетний юноша, стесняющийся ретро-стиля своего отца.

Мы с Эриком допускаем ошибки. В частности, Эрик в первый (и последний) раз называет меня «малышкой», пытаясь привлечь мое внимание, и я вижу, что он тут же жалеет о сказанном, потому что это звучит нелепо и потому что, как мы понимаем через мгновение, Ребекка находится в комнате.

На следующий день в обеденный перерыв мы встречаемся в отеле в Тинеке, и когда я возвращаюсь домой, то нахожу Ребекку с лопаткой в саду. Она проводит рукой по рядам фенхеля и лаванды, а затем внимательно разглядывает ладонь. Она говорит, что задумывала это как сад бабочек, но в этом сезоне что-то пошло не так. Цветы выросли с низкой концентрацией пыльцы, а популяция хищников увеличилась: любопытный олень; жуки и пауки поджидают бабочек, сидя на ромашках; стерильные лилии, не дающие семян, отпугивают колибри. Теперь в саду полно сорняков и раковин умерших беспозвоночных.

Ребекка берет лопатку и начинает пропалывать сорняки. Я спрашиваю, не нужна ли ей помощь, но она отвечает, что справится сама. Футболка на ней все мокрая, под мышками желтые пятна. Она разговаривает сама с собой, называет заросли «оппортуническим ростом»; потом берет ножницы и начинает подрезать траву вокруг лаванды, но добравшись до мяты, уже принимается выдергивать сорняки голыми руками.

– У меня такое чувство, что я единственная, кто слышит эту собаку, – произносит она, и только после ее слов я слышу лай. – Мы вывели их такими. Мы сделали их нуждающимися в нас и физически немощными. Раньше они были волками. Теперь мопсы страдают от астмы.

– Я никогда не понимала привлекательность мопсов.

– Я видела твои картины, – говорит Ребекка, доходя до мха. Она любезно держится ко мне спиной, но обед из обслуживания номеров все равно подкатывает у меня к горлу.

– Какие?

– Все, – отвечает она, и, естественно, на ум мне приходят только самые ужасные из них, те, которые я тщательнее всего старалась спрятать. Картины, изучающие ее, страстные, изображающие Ребекку в нарушенных пропорциях. В то же время я жалею, что меня не было рядом и я не могла увидеть выражение ее лица, когда она узнавала в этих полотнах себя.

– Что ты думаешь? – спрашиваю я, и Ребекка оглядывается. У нее злое и раскрасневшееся лицо. Невозможно разобрать, смотрит ли она на меня или на соседского пса.

– Я думаю, что тебе нужно над ними поработать.

Когда все засыпают, я разглядываю свои картины и ненавижу себя. Изо всех сил я стараюсь избегать Ребекку; это легко, потому что она почти не бывает дома. Ветераны из «молчаливого поколения» последнее время массово умирают, а когда она не на работе, она спит. Я ловлю себя на том, что прислушиваюсь, не вернулась ли Ребекка домой. А потом, когда я работаю над очередным неудавшимся автопортретом, внезапно понимаю, что у меня задержка. Я открываю свое приложение для менструации и прокручиваю вниз до тех пор, пока не нахожу последнюю алую каплю, внесенную шестьдесят два дня назад; под ней короткая заметка: «Сегодня ужасные новости. Хотела бы я быть мужчиной. Нужен еще грунт и ультрамарин».

Я подхожу к шкафу, беру несколько вешалок и разбираю одежду, валяющуюся на полу. Чищу палитру ногтями и выкладываю из засохших тюбиков акрила цветовой круг, в котором преобладают оттенки голубого. Я лежу в кровати и удивляюсь, как женщины не чувствуют наступления того самого момента, когда в их телах начинает зарождаться жизнь.

На следующей неделе Ребекка настаивает, чтобы я присутствовала на церемонии вручения поясов у Акилы, но и словом не упоминает о картинах. Когда я сажусь в машину, Эрик смотрит на меня так, как будто поехать было моей идеей. На церемонии он называет меня «Эдит» и садится как можно дальше. Акила не получает свой пояс. Сделав пятнадцать шагов, она забывает технику движений и уходит с мата. Ребекка подводит меня к тому единственному чернокожему инструктору и представляет как друга семьи. Разумеется, мы уже знакомы. Мы давно заметили друг друга и прибегли к телепатии, признавая, что мы оба здесь и мы оба черные. Несмотря на несколько оскорбительный мотив Ребекки, решившей нас познакомить, Роберт ей потворствует, и мы прохладно договариваемся о встрече, которую никто из нас всерьез не планирует.