Жемчужина короны

«Что она будет теперь делать? — думал он. — Я дурак, что рассказал ей все. Какой идиотский у меня характер, послушался сердца».

Краешком глаза он наблюдал, как она машинально рвет уголок старой газеты, рвет быстро, сама не замечая того, и хмурится. Вдруг она отбросила газету, тяжело вздохнула и энергичными движениями начала подметать пол. Впервые за много месяцев его снова охватило прежнее чувство беспомощности перед лицом какой-то неумолимой силы, с которой бесполезно бороться. Он поднялся, надел шляпу и, не сказав ни слова, вышел во двор. Он думал, что знает, куда идет, но, пройдя по улице ярдов двести, вдруг повернул обратно. Касси, подоткнув юбку, стоя на коленях, скребла пол.

«Черт возьми, она мешает мне, а я ей!» — подумал Попито, швырнув шляпу в угол.

Касси расстелила у порога мешок и велела Попито снять ботинки, чтобы не наследить. В эту минуту он готов был возненавидеть ее. Он молча лег на кровать и, придвинув газету близко к глазам, постарался углубиться в чтение, но не понимал ни слова из того, что читал. Шарканье щетки по полу раздражало его.

Вдруг он услышал, как на ломаном французском языке Касси напевает старинную колыбельную:

Спи, малютка,
Не то увидишь бабу-ягу,
Папа убьет ее,
Упрячет в мешок
И бросит в глубокую яму.
Закрой глазки, милый,
Спи, малыш, спи.

Пела она мягким задушевным голосом, словно вспоминала о чем-то далеком, безвозвратно ушедшем. Вытерев насухо только что вымытый кусок пола, она отжала тряпку над ведром.

— Касси!

Словно пробудившись, она подняла на него свои мягкие черные глаза.

— Я получил на таможне две партии груза для этого человека. Знаешь, сколько я заработал за один день? Сто восемьдесят пять долларов. Порошок прибывает не каждый раз, так что за другие партии я получу меньше. Сто восемьдесят пять долларов — это не кожура от апельсина, которую можно выбросить за окно.

— Может, оно и так, Попи. Но эта работа — не для честного человека. Если это опиум, то ведь твой хозяин получает его не для себя. Он губит жизнь китайских рабочих. Как ты можешь говорить, что борешься за рабочих, если участвуешь в этом деле? — Она вытирала пол. С плеча спустилась бретелька сорочки. — Найди другую работу, Попи, прошу тебя! Я хочу любить тебя, да, хочу! Сделай так, чтобы я считала тебя честным и правдивым, что бы с тобой ни случилось! И ты должен верить в бога, Попи!

От изумления Попито открыл рот.

— Я никогда не думал об этом, Касси. Честное слово, не думал, что если это опиум, то его могут курить рабочие.

— Если бы мне пришлось с утра до ночи мыть полы и гнуть спину, чтобы прокормить тебя, я и на это пошла бы, только бы ты бросил эту работу, — сказала Касси, подняв на него глаза, полные слез. Попито отвернулся. Ему было бесконечно стыдно. «А ведь когда-то я презирал черных», — подумал он.

На следующий день и в течение еще нескольких дней подряд Касси подташнивало по утрам. Она давно подозревала, что беременна, а теперь окончательно убедилась в этом.

Касси больше не смеялась. Физическое недомогание порождало неотступные и тяжелые мысли о ребенке и о будущем, которое теперь зависело от удачных операций с опиумом, ибо Касси видела, что Попито не намерен порывать с Янки. Он продолжал уверять ее, что каждая следующая партия груза не содержит опиума. Он и не подозревал, как огорчает ее своим малодушием. Она стала прятать от него вино. Хотя он не пил теперь, как прежде, но даже то небольшое количество вина, которое он выпивал, пугало ее. Танцы потеряли для нее интерес. В последнее время ей больше нравилось сидеть дома или изредка ходить с Попито в кино. Совсем иными глазами стала она смотреть на безработных, и ее интерес к Рабочей лиге борьбы за улучшение условий значительно возрос. Она пыталась читать брошюрки, которые приносил Попито, но очень часто статьи по экономике или о задачах рабочего класса, хотя и написанные довольно элементарно, оказывались для нее слишком отвлеченными и были полны непонятных и трудных слов. Попито тоже с трудом понимал их и, почитав минут двадцать, обычно откладывал в сторону. Но вдвоем с Касси и вместе с другими членами организации он пытался пробиться сквозь дремучий лес, преграждавший путь к жизни и товариществу, отдававший их в жертву страшному чудищу — невежеству и темноте.