Жемчужины детства

Тогда его отправили в мужское общежитие для беженцев на окраине города Регби. Общежитием заправлял мистер Овертон, хозяин лавки и поистине замечательный человек. Практикующий христадельфианин[9], он еще до оккупации Чехословакии вел неустанную борьбу, пытаясь убедить британское правительство, что евреи на оккупированных территориях в огромной опасности и необходимо принять меры для спасения детей сперва из Германии и Австрии и затем из Чехословакии. Он пытался воздействовать на членов парламента и собрал круг сторонников, организовав лоббистскую группу. Много лет спустя Гонза навестил мистера Овертона, и тот принес с чердака свою самую ценную вещь: картонную коробку, в которой лежало более двухсот табличек с именами – тех самых, что вешали детям на шею, когда они приезжали в Англию и поступали к нему на попечение. Каждая табличка означала одну спасенную жизнь.

Сеппи, еще один мальчик с детского поезда в нашем классе, приехал с братом из Братиславы. Ему тоже не удалось зацепиться в Англии, и он скитался от одной приемной семьи к другой, пока не приехал в Хинтон-холл. Теперь он знал, где его место. Школа стала его убежищем и домом, а годы, проведенные в Хинтон-холле, – счастливейшим периодом его детства.

Когда я рассказала детям свою историю и роль, которую в ней сыграл президент Бенеш, другой мой одноклассник, Петер, заявил, что Бенеш помог и ему, и объяснил, как именно. Петер с родителями были в числе первых бежавших во Францию. Его отец был евреем, а мать – немкой. Во время боев во Франции Петер с матерью разлучились с отцом, офицером чехословацкой армии.

Подвергаясь огромному риску и пережив много тягот, Петер с матерью сели на корабль до Великобритании, но, поскольку мать была немкой, по приезду их задержали и отправили в тюрьму Холлоуэй. Тот факт, что они бежали от нацистов, никого не интересовал. Впрочем, Петер, кажется, гордился тем, что стал самым маленьким чехом, сидевшим в тюрьме. В конце концов его перевели в немецкий детский дом в Уондсворте. Но Петер не был немцем, он ощущал себя чехом до мозга костей, и в немецком приюте ему было плохо. Какая-то добрая душа дала ему три пенса, на эти деньги он купил почтовых марок и написал два письма: матери в Холлоуэй и президенту Бенешу. Бенеш вмешался, и Петера перевели в чешскую школу. Вскоре президент побывал проездом в чехословацком военном лагере в Кэмберли. По удивительному стечению обстоятельств там он познакомился с отцом Петера, который считал, что его жена с сыном остались в оккупированной Франции. «У вас есть тринадцатилетний сын?» – спросил президент, и когда отец Петера кивнул, ответил: «Ваш сын мне написал». В результате семья воссоединилась.

Подобных историй в школе было множество. Дети рассказывали о невероятных спасениях, мужестве и тяготах. Одному мальчику, Рене, едва исполнилось восемь лет, когда они с матерью пешком пересекли Пиренеи. Они бежали с группой, но их засек пограничный патруль. Проводник скрылся, прочих участников группы убили или взяли в плен. А мать Рене велела ему притвориться камнем и не шевелиться, и он сидел неподвижно, пока не миновала опасность. Затем, прячась и крадясь между скал, они пересекли границу.

Другие истории рассказывали о двух маленьких сестрах, которых перенесли через границу в чемоданах, и о семье, проехавшей через границу на санях, – отец, майор чехословацкой армии, притворился лесорубом. Были и грустные истории – о тех, кому бежать не удалось, о разделенных семьях, родственниках, которых поймали и убили. Я слушала, раскрыв рот, и все время ощущала смятение, а где-то в глубине сознания назойливой мухой жужжал вопрос: что с моими родителями? Я молилась, чтобы с ними и нашим домом было все в порядке.

Мне с самого начала сказали, что я должна буду выполнять несложные повседневные обязанности: ухаживать за клумбами, штопать носки и пришивать пуговицы, иногда мыть посуду, убирать со столов и чистить овощи. Я не возражала, никто из детей не возмущался. Как бы то ни было, чистить картошку приходилось редко – это задание выполняли в наказание непослушные мальчишки, а их у нас хватало, так что картошка всегда была почищена.

Во главе столов всегда сидели старшие девочки. За нашим столом председательствовала Хана. Она была еврейкой старше меня на три года, и, несмотря на разницу в возрасте, я легко нашла с ней общий язык. Однажды я призналась, что очень беспокоюсь о сестре. Хана меня не поняла. С какой стати мне, тринадцатилетней девочке, беспокоиться о Еве, которой уже семнадцать, да и живет она, судя по моим рассказам, в роскоши?

– Она одинока, – ответила я, и эти слова привели к началу дружбы по переписке между Ханой и Евой, которая продолжалась много лет. Я очень любила сестру и страшно переживала за нее. Летом она приехала в школу, и я убедилась, что волновалась не зря. Тогда Ева уже закончила школу и начала работать медсестрой.

Еве очень понравилось в Хинтон-холле. Здесь ей было хорошо. Я сохранила ее письмо, в котором она описывала свои чувства в тот приезд: