Жена Хана

Джип подъехал к огромному дому в три этажа. Он напоминал старинный особняк, какие рисуют на картинах или показывают в кино. Гротескное здание черного цвета, окруженное косматым, разросшимся садом. Широкие окна, разбитые на узкие секторы, сверкают начищенными до зеркального блеска стеклами, отражая блики фонарей. Которые горят повсюду, возвышаясь на витых столбах, они освещают здание и придают ему еще большей мрачности. Хан идет впереди меня своей тяжелой поступью, его иссиня-черные волосы так же отливают в свете фонарей. Костюм сидит на нем, как влитой, и широкая спина заслоняет от меня центральный вход, который маячит далеко впереди. Я плетусь сзади все так же босиком в махровом халате из отеля. По сравнению с ним и с этим огромным домом я кажусь себе маленькой молью, с оборванными крылышками».

Я и сейчас такая же жалкая моль, оплёванная и облитая грязью… и нет больше широкой огромной спины впереди. Спины, за которую может спрятаться маленькая Ангаазай. Нет Хищника, готового выпустить за нее когти и разодрать в хлам обидчиков. Где же ты, любимый? Где? Как далеко от меня, что не можешь вернуться или хотя бы подать какой-то знак. И что мне делать теперь? Ты ведь говорил, что я больше не никто… что я твоя жена, твоя…А теперь ни тебя, ни меня больше нет.

— Дайте руку, госпожа!

Голос Давира заставил вскинуть голову, и я оперлась на его окровавленную ладонь, вставая с колен из грязи. Он подхватил меня под локоть. Другой рукой он придерживал полу рваного пиджака, и я увидела трепыхающуюся головку Генриха, он дико вращал глазами и пытался вырваться из рук Давира. Он явно очень нервничал. Никто и никогда не держал его в руках, кроме самого Батыра.

— Он жив! О боже! Он жив!

Это было как знамение, как что-то светлое посреди этой кроваво-черной пустоты, которая смыкалась надо мной как вакуум.

— У него сломано крыло. Но, да, жить будет. — безопасник Батыра отдал птицу мне, и я прижала ворона к груди, — Я увезу вас отсюда. Идемте. Скорее. Пока эти ведьмы не отдали другой приказ.

В моих руках Генрих успокоился и перестал дергаться. Бедный, преданный мальчик, чуть не поплатился жизнью, когда защищал меня.

— Куда?

— В дом Зимбаги. Это недалеко отсюда. Там вас никто не найдет.

Я позволила отвести себя в машину, оглядываясь на дом и чувствуя, как все сжимается внутри и хочется орать от дикого отчаяния и пустоты, которая окутала меня с головы до ног, затянула в свою черную воронку, в дыру, сотканную из абсолютной темноты, в которой я стою как слепая и больше не знаю куда мне идти и что делать. Цвет безнадежности и боли, цвет необратимости. Черный настолько, что не имеет ни одного оттенка. Неужели это и правда конец всего?

Однокомнатная квартира Зимбаги была чистой и уютной, но в ней почти не было мебели. Пахло краской и сыростью. Я села на одинокий стул возле окна и гладила перышки Генриха, глядя в одну точку и чувствуя полное оцепенение. Ни одной мысли. Ступор и состояние шока. Слишком быстро и слишком много всего навалилось и придавило, как камнями к земле. Я словно упала и не могу встать с колен, даже поползти, меня примяло с такой силой, что мне больно даже поднять голову… и не хочется ее поднимать. Хочется лежать вот так там, внизу и не шевелиться.

Куда идти? У меня никого нет. И ничего нет. Даже банковская карта осталась в доме. Никто мне ее не отдаст. Они скорее присвоят ее себе, как и все что плохо лежит. Цэцэг сделает все, чтобы превратить меня в пыль и удержать свое положение. Она вцепится в трон мертвой хваткой и уже не разожмет свои пальцы.

Давир принес мне стакан с водой, и я взяла его дрожащей рукой. Озарение пришло внезапно и буквально оглушила своей неизбежностью. Глаза широко распахнулись, я уронила стакан и схватила мужчину за воротник, впилась в него скрюченными пальцами.

— Найдите людей и заберите Батыра из больницы. Слышите? Заберите его немедленно! Первое, что они сделают это попытаются его убрать! Оставьте меня и езжайте туда! Сейчас!

— Я получил приказ глаз с вас не спускать! И…тетки вряд ли осмелятся!

Но его глаза сверкали, словно он не мог поверить, что слышит это от меня. А я с такой отчётливостью поняла, что теперь жизнь деда в опасности, что казалось сердце стучит у меня в глотке.