Жена винодела

– Думаю, все знали правду, включая тех немцев, которые были завсегдатаями нашего ресторана. Но к тому времени все было кончено, и в общем хаосе никто не стал ничего выяснять. Значение имели только официальные бумаги. Ты, Инес, была участницей Сопротивления, а Эдит просто исчезла. Ты же знаешь немцев и их привычку все документировать.

– Мне так жаль, Эдуар. Может, если бы я осталась…

– Это ничего бы не изменило. Мы с Эдит выбрали свою судьбу, когда согласились помогать союзникам. Эдит очень хотела защитить Давида, и поэтому я считал себя обязанным заботиться о нем. Как видишь, он сыт и здоров. – Он кивком указал на мальчика, который смотрел на него своими круглыми глазами. Голос Эдуара по-прежнему не выражал никаких чувств. – Но мне больше нечего ему дать, Инес. Эдит была для меня всем, а теперь ее нет. Я больше не могу заботиться о ребенке.

– Мне так жаль, Эдуар, что все так обернулось. – Инес смахнула слезы. – Но что теперь? Что мне делать, если все считают меня мертвой?

Его губы изогнулись в подобие улыбки.

– Ты станешь Эдит. Я по-тихому разведусь с тобой. Ты уедешь и никогда не вернешься.

– Но…

– Здесь все думают, что ты поддерживала нацистов, – продолжил он, не глядя на нее. – В Реймсе ни для кого не было секретом, что какое-то время ты была любовницей Антуана Пикара. После освобождения его казнили за измену – против него дал показания один из крупных партизанских командиров.

Инес кивнула, удивляясь, что не чувствует ни грусти, ни сожаления, ни вины – только благодарность капитану Тардива, сдержавшему слово.

– Понятно.

– В лучшем случае, Инес, тебя будут считать «немецкой подстилкой». В худшем – пособницей нацистов, предателем Франции.

– Но я никогда…

Эдуар поднял руку, останавливая ее:

– Неважно, Инес. В этом городе тебе нет прощения.

– Но разве ты не можешь сказать людям…

– Разве ты не понимаешь? – Эдуар не дал ей договорить. – Долгое время меня тоже подозревали в коллаборационизме. Все видели, что мой ресторан был полон немцев. Я сам с трудом избежал казни – только потому, что британцы прислали человека, который свидетельствовал в мою пользу и объяснил, что мы с Эдит выведывали секреты у немцев и передавали информацию союзникам, рисковали жизнью ради Франции. У меня не осталось сил, Инес, чтобы снова доказывать свою невиновность или подвергать себя опасности, пытаясь обелить тебя. В конце концов, что ты такого сделала, чтобы заслужить мою помощь?

Инес хотела рассказать ему о долгих месяцах, проведенных в лесу с партизанами, о том, сколько раз она оказывалась на грани гибели, о немецком солдате, которого ей пришлось убить перочинным ножом, чтобы защитить одного из руководителей отряда. Но есть ли у нее право сравнивать свои жертвы с жертвами Эдуара? Он лишился всего, а в своих потерях Инес виновата сама. Кроме того, рассказ о ее участии в партизанском движении может быть воспринят как намек, что этим она смыла с себя все грехи. Инес знала, что это не так, и поэтому молча слушала, склонив голову. Она в полной мере заслужила его гнев.

– Ты прав.

– Так что уходи, Инес. – Эдуар, казалось, совсем выбился из сил. – Возьми документы Эдит. Вы всегда были похожи, как сестры. Стань ею. Уважай ее имя. Постарайся стать хоть кем-то. И в любом случае позаботься о мальчике.

Инес посмотрела на Давида, который теперь играл с ее волосами и что-то лепетал на своем детском языке.

– Обещаю, – прошептала она.

– Хорошо. – Эдуар, казалось, хотел что-то добавить, но потом пристально посмотрел на Инес, повернулся и ушел, захлопнув за собой дверь. Инес знала, что больше его не увидит.

Несколько недель спустя Инес поселилась в Париже вместе с Давидом. Этот город она выбрала потому, что именно сюда привозили бывших узников концентрационных лагерей, и ей казалось, что она обязательно разыщет Селин среди тонкого ручейка призраков, возвращавшихся в столицу. Это была ее единственная надежда на отпущение грехов.

Два с половиной месяца она каждый день приходила в отель «Лютеция» на бульваре Распай в поисках любых свидетельств того, что Селин жива. И каждый день возвращалась домой с пустыми руками – в свою маленькую квартирку на улице Амели. Иногда она брала Давида и направлялась на восток, чтобы мальчик мог побегать среди цветов и зелени Люксембургского сада, а в остальные дни они гуляли в окрестностях здания с золоченым куполом, Дворца Инвалидов, где похоронен Наполеон. И каждый раз она рассказывала мальчику о его отце и матери, отважных героях Франции. Отец, говорила она, отправился в далекое путешествие и больше не вернется, но они ждут его маму, которая обязательно приедет.

Дни складывались в месяцы, и на третьей неделе августа Инес наконец встретила женщину с ввалившимися глазами, которая сказала, что видела Селин в Аушвице.

– Вы не знаете, она еще не вернулась? – спросила Инес, пересаживая Давида на другое колено и наклоняясь вперед. – Мы приходим сюда каждый день, но не можем ее найти.

Женщина была истощена до предела; редкие седые волосы висели клочьями, тело было прикрыто обносками.

– Мадам, – прохрипела женщина, – боюсь, ваша подруга не вернется.