Женщина французского лейтенанта

Ему пришлось отвечать на ее жадные вопросы по поводу предстоящей женитьбы, а он, в свою очередь, расспрашивал про ее детей. Сегодня она была как-то особенно заботлива, и в ее глазах проглядывал оттенок жалости, с какой добросердечная беднота порой относится к приятным ей богатым людям. Этот оттенок был ему знаком с детства – так невинная и рассудительная селянка смотрела на несчастного, оставшегося без матери мальчика под опекой испорченного отца. Нехорошие слухи о разгульной столичной жизни батюшки доходили до Уинсайетта. Это немое сострадание в нынешних обстоятельствах казалось совершенно неуместным, но Чарльза оно забавляло, и потому он терпеливо ему попустительствовал. Оно шло от любви к нему – вместе с этим садиком за сторожкой у ворот, и парком чуть подальше, и группками старых деревьев, где каждая имела свое родное имя: «Привал Карсона»[84], «Холм с десятью сосенками», «Рамийи»[85] (посадка в честь известной битвы), «Дубы и вязы», «Роща муз» и еще десяток других, так же хорошо знакомых Чарльзу, как названия частей собственного тела, и великолепная липовая аллея, и кованая ограда, – все это в тот день, казалось, дышало к нему любовью. Наконец он с улыбкой остановил разглагольствования прачки.

– Мне пора. Меня ждет дядя.

У миссис Хокинс сделалось такое лицо, словно она так легко не позволит от себя избавиться, но уже через секунду служанка в ней победила приемную мать. Она удовлетворила себя тем, что накрыла его руку, лежавшую на дверце экипажа.

– Да, мистер Чарльз. Он вас ждет.

Кучер ударил кнутом по заду головную лошадь, и двуколка покатилась вверх по небольшому уклону под пятнистыми тенями все еще голых лип. Вскоре дорожка сделалась горизонтальной, кнут еще раз лениво прошелся по конскому заду, и обе лошадки, вспомнив про ждущие их ясли, бодро затрусили. Веселый перестук железных колес, поскрипывание плохо смазанных осей, детские нежности, ожившие благодаря миссис Хокинс, его уверенность в том, что скоро он станет здесь полновластным хозяином, – все это пробудило в нем невыразимые чувства счастливой судьбы и правильного миропорядка, несколько поколебленные за время его пребывания в Лайме. Этот английский пейзаж принадлежал Чарльзу, а он ему; эта часть Англии становилась зоной его ответственности, и теперь ее престиж, ее многовековой уклад зависели от него.

Они миновали компанию дядиных рабочих: кузнец Эбенезер рядом с переносной жаровней, кувалдой распрямляющий погнувшийся кованый поручень. За ним двое отдыхающих лесорубов. И глубокий старик в толстовке своей молодости и старомодном котелке… Бен, отец кузнеца, один из дюжины пенсионеров с правом проживания в имении, не менее свободный в своих перемещениях, чем сам хозяин, эдакое ходячее свидетельство уинсайеттской истории последних восьмидесяти лет, к которому нередко обращались за советом.

Все четверо при появлении двуколки помахали кто рукой, а кто котелком. Чарльз, как важный сеньор, помахал в ответ. Он знал все про их жизнь, как и они про его. Ему даже было известно, из-за чего погнулся поручень… красавец Иона, любимый дядин бык, протаранил ландо миссис Томкинс. «Сама чертовка виновата, – написал дядя в письме. – Не надо было красить губы в алый цвет». Чарльз с улыбкой вспомнил свою подколку в ответном письме, почему привлекательная вдова приезжает в Уинсайетт одна, без сопровождения…

Как же здорово было снова оказаться в этом незыблемом сельском раю! Километры весеннего газона, холмистый Уилтшир вдалеке, вырастающий перед глазами господский кремово-серый дом с огромными кедрами и прославленными темно-пунцовыми буками (они всегда славились) вокруг западного крыла, почти неразличимая конюшня позади и деревянная башенка с часами – такой белый указательный знак среди переплетающихся ветвей. Эти часы над конюшней были по-своему символичны, хотя ничто в Уинсайетте, если не считать телеграммы, срочным не считалось: зеленое сегодня плавно перетекало в зеленое завтра, реальным временем были солнечные часы, и при том что работы всегда было меньше, чем рабочих рук, за исключением периода сенокоса и жатвы, ощущение порядка давно стало основательным и почти механическим, каждый чувствовал, что это незыблемо и пребудет таким вечно: Божьей милостью. Видит небо – и наша Милли, – существовали в провинции острова ужасной бедности и несправедливости вроде Шеффилда или Манчестера, но только не в больших английских имениях – возможно, просто потому, что их владельцам ухоженные крестьяне были так же важны, как ухоженные поля и домашний скот. Эта сравнительная доброта к целому штату прислуги, возможно, была всего лишь побочным продуктом в стремлении хозяев создать для себя радужные перспективы, но мелкие сошки от этого только выигрывали. Мотивы нынешнего «умного» планирования отличаются, надо думать, не бо́льшим альтруизмом. Одни добрые эксплуататоры озабочены Радужными Перспективами, а другие – Высокой Продуктивностью.