Женщина в белом

Он был сдержан и молчалив – глаза его и голос выражали сдержанность чувств. Он был (словно между его костюмом и глубочайшими чувствами существовала какая-то скрытая связь) в самом великолепном из всех своих жилетов – бледно-зеленого атласа, изящно отделанном серебряной тесьмой. В голосе его звучала нежность, а улыбка выражала задумчивое, отеческое восхищение, когда он обращался к Лоре или ко мне. Он тихонько пожимал под столом руку своей жены, когда та благодарила его за оказанные ей за обедом маленькие знаки внимания. Они пили вино, и, поднимая бокал, глядя на свою жену любящими, искрящимися глазами, он провозгласил: «За ваше здоровье и счастье, мой ангел!» Он ел мало, почти ничего, то и дело вздыхал и в ответ на насмешки своего друга лишь отвечал: «Мой добрый Персиваль!» После обеда он взял Лору за руку и попросил ее оказать ему любезность и сыграть на фортепиано. Она была так изумлена его просьбой, что исполнила ее. Граф сел у фортепиано; цепочка от часов, словно золотая змея, извивалась на складках его жилета цвета морской волны. Его огромная голова томно склонилась набок, и он тихонько постукивал пальцами по ноге в такт музыке. Он очень хвалил саму пьесу и нежно восхищался Лориной манерой игры – не так, как, бывало, восхищался ею бедный Хартрайт, который простодушно наслаждался сладостью извлекаемых звуков, а как тонкий ценитель и знаток, который в первую очередь судит о достоинствах композиции и лишь во вторую – о достоинствах ее исполнения. Когда же начало смеркаться, он умолял, чтобы какое-то время не вносили лампы и тем самым не оскверняли прелестный угасающий сумеречный свет. Своей страшной, беззвучной походкой он подошел к дальнему окну, у которого я стояла, желая быть как можно дальше от него или даже вовсе не видеть его. Он подошел ко мне с просьбой поддержать его протест против ламп. Если бы только в эту минуту они могли сжечь его, я сама пошла бы за ними на кухню и зажгла бы в гостиной.

– Уверен, вы не меньше моего любите эти скромные, трепетные английские сумерки, – проговорил он тихим голосом. – Ах, как же я люблю их! Я чувствую, как мое врожденное преклонение перед всем благородным, великим и добрым становится лишь сильнее от небесного дуновения вечеров, подобных нынешнему. Природа полна для меня такого нетленного очарования, такой бесконечной нежности! Я старый толстяк, и слова, приличествующие вашим устам, мисс Холкомб, звучат комично и достойны быть осмеянными, когда их произношу я. Тяжко оказаться предметом насмешек в минуту неподдельной чувствительности, как будто душа моя состарилась и отяжелела вместе со мной. Только посмотрите, моя дорогая мисс Холкомб, как тает свет на деревьях! Трогает ли это зрелище ваше сердце так же глубоко, как трогает мое?

Он замолчал, взглянул на меня и прочитал знаменитые строки Данте о вечерних сумерках[7] с такой мелодичностью и нежностью в голосе, которые многократно увеличили очарование несравненной красоты самих стихов.

– Ба! – воскликнул он неожиданно, едва на его губах затих последний звук знаменитой терцины. – Я лишь выставляю себя старым дураком и надоедаю вам всем! Закроем окна наших душ и вернемся к реальной действительности. Персиваль, я даю свое согласие на внесение ламп. Леди Глайд, мисс Холкомб, Элеонора, моя добрая жена, кто из вас удостоит меня партией в домино?

Он обращался ко всем нам, но смотрел главным образом на Лору.

Она уже переняла от меня страх случайно оскорбить графа и потому тотчас приняла его предложение. Составить графу компанию в эту минуту было выше моих сил. Никакие соображения не могли бы заставить меня сесть с ним за один стол. Казалось, глаза его легко проникали в самые сокровенные тайны моей души, несмотря на сгущающиеся сумерки. Голос его заставлял дрожать каждый нерв моего тела и бросал меня то в жар, то в холод. Воспоминания о моем сне, преследовавшие меня весь вечер, теперь с новой силой наполнили меня мучительным предчувствием надвигающейся беды и неописуемого ужаса. Я снова увидела белое надгробие в форме креста и женщину под вуалью, вышедшую из могилы и стоявшую рядом с Хартрайтом. Мысль о Лоре, словно ручей, устремилась в мое сердце и наполнила его горечью, которой оно никогда, никогда не знало прежде. Когда Лора проходила мимо меня к столу, я схватила ее за руку и поцеловала, как будто эта ночь должна была навеки разлучить нас. И когда все с удивлением посмотрели на меня, я выбежала из гостиной в сад, желая спрятаться от них в темноте, желая спрятаться там от самой себя.

Мы разошлись в этот вечер позднее, чем обычно. К полуночи летнюю тишину нарушил глухой, печальный вой ветра, качавшего деревья в саду. Все мы почувствовали резкое похолодание, но именно граф первым заметил усиливающийся ветер. Зажигая для меня при прощании свечу, он из предосторожности прикрыл ее рукой и сказал:

– Слышите? Завтра нас ожидает перемена.

VII

19 июня

Вчерашние события подготовили меня к тому, что рано или поздно случится самое худшее. Сегодняшний день еще не закончился, а худшее уже случилось.