Женщина в белом

Как бы то ни было, он, безусловно, был чем-то настолько встревожен и озадачен, что даже при всем своем искусстве притворяться не мог скрыть этого беспокойства. Во время обеда он был почти так же молчалив, как и сэр Персиваль, и то и дело поглядывал на свою жену с выражением едва скрываемой тревоги, которое было для меня совершенно ново в нем. Единственным светским ритуалом, который он выполнял за обедом неукоснительно, как всегда, была его внимательность и любезность по отношению ко мне. Я пока что не сумела разгадать, какую гнусную цель он преследует, но, какой бы она ни была, его неизменная вежливость со мной, неизменная почтительность и скромность с Лорой, неизменное желание сдержать (во что бы то ни стало) грубую вспыльчивость сэра Персиваля являются способами, которыми он твердо и неукоснительно пользуется для достижения этой непонятной мне цели с той самой минуты, как появился в доме. Я начала подозревать это в тот день, когда сэр Персиваль настаивал в библиотеке на том, чтобы мы с Лорой подписались под документом, а граф впервые заступился за нас, сегодня я убедилась в этом окончательно.

Когда мадам Фоско и я поднялись из-за стола, граф тоже встал, чтобы проводить нас в гостиную.

– Зачем вы уходите? – спросил сэр Персиваль. – Я говорю о вас, Фоско.

– Я ухожу, потому что уже отобедал и выпил достаточно вина, – отвечал граф. – Будьте снисходительны, Персиваль, к моей иностранной привычке уходить и приходить в столовую вместе с дамами.

– Вздор! Лишний бокал бордо не повредит вам! Присаживайтесь же снова, как настоящий англичанин. Я хочу спокойно поговорить с вами за вином.

– Спокойно поговорить с вами, Персиваль, я буду искренне рад, но не сейчас и не за вином. Попозже вечером, если пожелаете, попозже вечером.

– Куда как вежливо! – в ярости вскричал Персиваль. – Ничего не скажешь, вежливое обращение с хозяином дома!

За обедом я несколько раз подмечала, как он бросал на графа беспокойные взгляды, тогда как граф старательно избегал смотреть на него. Это обстоятельство в совокупности с настойчивым желанием хозяина поговорить о чем-то за бокалом вина и упрямая решимость гостя, отказавшегося вернуться за стол, напомнили мне, что сэр Персиваль и днем напрасно просил своего друга выйти из библиотеки, чтобы поговорить с ним. Граф не пошел ему навстречу днем и снова уклонялся от беседы после обеда. В чем бы ни заключалась суть этого обсуждения, оно, очевидно, представляло большую важность для сэра Персиваля и, возможно, судя по его желанию избежать этого обсуждения, – некоторую опасность для графа.

Эти мысли промелькнули у меня в голове, пока мы перемещались из столовой в гостиную. Сердитое замечание сэра Персиваля по поводу ухода его приятеля из столовой не произвело на графа ни малейшего впечатления. Он все-таки проводил нас до чайного столика, пробыл с нами минуты две, затем вышел в холл и вернулся с почтовой сумкой в руках. К этому моменту уже пробило восемь часов – время, когда письма из Блэкуотер-Парка отсылались на станцию.

– Нет ли у вас писем для отправки, мисс Холкомб? – спросил граф, подходя ко мне с почтовой сумкой.

Я увидела, как мадам Фоско, разливавшая чай, замерла с щипчиками для сахара в руках, чтобы услышать мой ответ.

– Нет, граф, благодарю вас. У меня сегодня нет писем.

Он отдал сумку слуге, находившемуся в комнате, сел за фортепиано и дважды сыграл нам веселую неаполитанскую уличную песенку «La mia Carolina». Его жена, обычно одна из самых медлительных женщин на свете, что проявлялось во всех ее движениях, на этот раз приготовила чай с такой быстротой, с какой это сделала бы я, мгновенно выпила свою чашку и тихо выскользнула из комнаты.

Я встала в надежде последовать ее примеру, отчасти боясь, что она замыслила какое-то вероломство по отношению к Лоре, отчасти потому, что решила не оставаться наедине с ее мужем.

Но прежде чем я успела дойти до двери, граф остановил меня, попросив налить ему чая. Я исполнила его просьбу и снова попыталась уйти. Он опять остановил меня; на этот раз он вернулся к фортепиано и довольно неожиданно обратился ко мне по поводу одного музыкального вопроса, который, как он заявил, задевал честь его страны.

Напрасно ссылалась я на мое совершеннейшее невежество в вопросах музыки и отсутствие развитого вкуса в этом отношении. Он снова воззвал ко мне с горячностью, которая поневоле заставила меня слушать его.