Женщина в белом

Англичане и немцы, заявил он с негодованием, всегда поносили итальянцев за их неспособность заниматься серьезной музыкой. Англичане постоянно твердят о своих ораториях, а немцы постоянно твердят о своих симфониях. Неужели все они позабыли его бессмертного друга и земляка Россини? Что же такое «Моисей в Египте», как не божественная оратория, которую можно петь на сцене, вместо того чтобы холодно исполнять ее в концертах? Что такое увертюра к «Вильгельму Теллю», как не симфония, только названная по-другому? Знакома ли я с оперой «Моисей в Египте»? Не прослушаю ли я это, это и еще вот это, чтобы убедиться, что никто из смертных не написал ничего более возвышенного и исполненного святости? И, не ожидая от меня ни согласия, ни отказа, ни на секунду не сводя с меня своего тяжелого взгляда, он начал колотить по клавишам фортепиано и петь с громогласным, безудержным восторгом, прерываясь только на то, чтобы с неистовым пылом объявить мне название следующего музыкального отрывка: «Хор египтян во мгле кромешной, мисс Холкомб!»… «Речитатив Моисея перед скрижалями с заповедями»… «Молитва израильтян при переходе через Красное море». Ага! Ага! Разве это не божественно? Разве это не грандиозно? Фортепиано ходило ходуном от ударов его мощных рук по клавишам, а чайные чашки дребезжали на столе, в то время как его сильный и громкий бас разливался по комнате, а огромная ножища била в такт музыке.

Нечто ужасное, нечто свирепое и сатанинское было в его бурном восторге, вызванном его собственной игрой и пением, и в торжестве, с которым он наблюдал произведенное на меня впечатление, тогда как я все дальше и дальше отступала к двери. Наконец мне удалось освободиться, но не моими собственными усилиями, а благодаря вмешательству сэра Персиваля. Он открыл дверь столовой и сердито поинтересовался, что значит этот «адский шум».

Граф сейчас же встал из-за инструмента.

– Увы, когда появляется Персиваль, – вскричал он, – гармония и мелодия должна умолкнуть. Муза музыки, мисс Холкомб, в смятении покидает нас, а мне, старому, толстому менестрелю, придется излить остаток своего энтузиазма на открытом воздухе!

Он двинулся в сторону веранды и, засунув руки в карманы, начал исполнять sotto voce в саду речитатив Моисея.

Я слышала, как сэр Персиваль окликнул его через окно столовой. Но он не обратил на его зов никакого внимания. Казалось, он был твердо намерен ничего не слышать. Долгожданный спокойный разговор между ними все еще откладывался, все еще зависел от доброй воли и расположения самого графа.

Он задержал меня в гостиной почти на полчаса с момента ухода его супруги. Где она была и что делала в этот промежуток времени?

Я пошла наверх, чтобы выяснить это, но ничего не узнала: когда я расспросила об этом Лору, оказалось, что она ничего не слышала. Никто ее не беспокоил, никакого шуршания шелковых юбок не доносилось до нее ни из передней, ни из коридора.

Было уже без двадцати девять. Я сходила в свою комнату за дневником, затем вернулась и посидела с Лорой, то занимаясь своими записями, то прерываясь, чтобы поговорить с ней. Никто не приходил к нам, и ничего не случилось. Мы пробыли вместе до десяти часов. Тогда я встала, сказала Лоре на прощание несколько одобрительных слов и пожелала спокойной ночи. Она снова заперлась на ключ, после того как мы условились, что я навещу ее утром сразу же после своего пробуждения.

Мне оставалось дописать еще несколько фраз в моем дневнике, прежде чем лечь спать, но, оставив Лору одну, я в последний раз за этот мучительный день спустилась в гостиную, я решила появиться там снова, просто чтобы извиниться и уйти спать на час раньше обычного.

В гостиной я застала сэра Персиваля и графа с супругой. Сэр Персиваль зевал в кресле, граф читал, а мадам Фоско обмахивалась веером. Как это ни странно, в эту минуту лицо ее горело. Она, никогда не страдающая от жары, несомненно, страдала от нее сегодня вечером.

– Боюсь, графиня, что вы чувствуете себя хуже, чем обычно? – спросила я.

– То же самое я только что хотела сказать и вам, – отвечала она. – Вы очень бледны, моя дорогая.

«Моя дорогая»! Впервые она обратилась ко мне столь фамильярно! Да к тому же на лице ее появилась дерзкая улыбка, когда она произнесла эти слова.

– У меня одна из моих обычных мигреней, – холодно отвечала я.

– Что вы говорите?! Наверно, из-за того, что вы не гуляли сегодня. Вам могла бы помочь прогулка перед обедом. – Было что-то странное в ударении, которое она сделала на слове «прогулка». Неужели она видела, как я выходила? Впрочем, даже если так, не страшно. Письма теперь в безопасности, в руках у Фанни.

– Пойдемте курить, Фоско, – сказал сэр Персиваль, поднимаясь и бросая обеспокоенный взгляд на своего приятеля.

– С удовольствием, Персиваль, – отвечал граф, – только прежде пусть дамы отправятся спать.

– Простите меня, графиня, если сегодня я покажу вам пример и удалюсь первой, – сказала я. – Единственное лекарство от такой головной боли, как моя, – это лечь спать.