Женщина в белом

Эти чувства побудили меня предложить невежественному доктору, лечащему ее, мои обширные познания в области химии и мои выдающиеся практические навыки в сфере более утонченных материй, которые медицина и магнетическая наука предоставили на пользу человечества. До сих пор он отказывался прибегнуть к моей помощи. Презренный человечишка!

И наконец, именно эти чувства продиктовали мне сии строки, благодарные, нежные, отеческие строки. Я закрываю дневник. Строгая щепетильность в отношении соблюдения правил приличия вынуждает меня вернуть его обратно (руками моей жены) на стол мисс Холкомб. Последние события ускорили мой отъезд. Обстоятельства ведут меня к намеченной цели. Мне рисуются грандиозные перспективы нашего успеха. Я исполняю предначертанное мне судьбой со спокойствием, ужасающим меня самого. Волен же я лишь в своем почтительном восхищении. С благоговейной нежностью я кладу его к ногам мисс Холкомб.

Я шепчу про себя пожелания скорейшего ей выздоровления.

Я соболезную вместе с ней по поводу неизбежного крушения всех ее планов, которые она составляла во имя интересов своей сестры. В то же самое время я умоляю ее поверить, что сведения, почерпнутые мною из ее дневника, ни в малейшей степени не поспособствовали этому крушению. Они просто послужили подтверждением правильности того плана, который я составил еще раньше. Я должен быть благодарен этим страницам исключительно за то, что они пробудили во мне самые возвышенные чувства, и более ни за что.

Для личности, одаренной в равной со мной степени изысканной чувствительностью, это простое утверждение объяснит и извинит все.

Мисс Холкомб одарена именно такой изысканностью чувств.

Убежденный в этом

Фоско.

Рассказ продолжает Фредерик Фэрли, эсквайр, владелец имения Лиммеридж [9]

Главное несчастье моей жизни заключается в том, что никто не хочет оставить меня в покое.

Зачем – спрашиваю я всех и каждого, – зачем беспокоить меня? Никто не отвечает на этот вопрос, и все-таки никто не оставляет меня в покое. Родственники, друзья, посторонние – все как будто сговорились надоедать мне. Что я им сделал? Я задаю этот вопрос самому себе и моему камердинеру Луи раз по пятьдесят на дню. Но ни он, ни я не можем ответить на него. Просто удивительно!

Последняя досадная неприятность, свалившаяся на мою голову, заключается в том, что ко мне обратились с просьбой написать этот отчет. Разве человек с подобным моему расстройством нервов способен писать какие-то отчеты? Когда я привожу это весьма основательное возражение, мне говорят, что некоторые серьезные события, касающиеся моей племянницы, произошли при мне и поэтому именно я должен описать их. В случае, если я не смогу принудить себя исполнить просимое, мне угрожают такими последствиями, одна мысль о которых ввергает меня в совершеннейшую прострацию. Право, нет никакой необходимости угрожать мне. Разбитый своими недугами и семейными неурядицами, я не способен сопротивляться. Если вы все же настаиваете – как это несправедливо по отношению ко мне, – то я немедленно уступаю! Я постараюсь припомнить, что смогу (против собственной воли!), и написать, что смогу (также против собственной воли!), а то, что я не смогу припомнить и написать, придется припомнить и написать вместо меня моему камердинеру Луи. Он осел, а я инвалид, и мы вместе, наверно, наделаем массу ошибок. Как же это все унизительно!

Меня просят вспомнить даты. Боже правый! Никогда в жизни я их не запоминал – как же я смогу их вспомнить?!

Я расспросил Луи. Он оказался совсем не таким ослом, каким я считал его до сих пор. Он тотчас припомнил дату, хоть и приблизительно, а я вспомнил имя. Это было то ли в конце июня, то ли в начале июля, а имя действующего лица (по моему мнению, исключительно вульгарное) было Фанни.

Итак, в конце июня или начале июля я полулежал, как обычно, в своем кресле, окруженный разными произведениями искусства, которые я коллекционирую, чтобы усовершенствовать вкусы моих соседей-дикарей. Выражаясь точнее, это были дагеротипы, сделанные с моих картин, гравюр, офортов, эстампов, древних монет и тому подобного, которые я намерен в один из ближайших дней пожертвовать (дагеротипы, разумеется, если этот неуклюжий английский язык ввел вас в заблуждение), пожертвовать Карлайльскому институту (отвратительное заведение!) с целью улучшить вкусы его членов (которые все до одного сущие варвары и вандалы). Можно было бы предположить, что джентльмена, собирающегося оказать огромное национальное благодеяние своим соотечественникам, не станут так бесчувственно беспокоить разными частными затруднениями и семейными неурядицами. Совершеннейшая ошибка – уверяю вас, – во всяком случае, когда речь идет обо мне!