Женщина в белом

Вскоре мы оказались на улице с более роскошными магазинами между Нью-Роуд и Оксфорд-стрит. Граф зашел в небольшую лавку к оптику, в витрине этой лавки висело объявление, сообщающее, что здесь осуществляется качественная починка очков и т. п. Граф вышел оттуда с театральным биноклем в руках, сделал несколько шагов и остановился взглянуть на оперную афишу, размещенную у дверей музыкального магазина. Он внимательно просмотрел афишу, подумал о чем-то с минуту и затем подозвал проезжавший мимо кеб.

– В кассу Оперного театра! – сказал он кебмену и уехал.

Я пересек улицу и тоже изучил афишу. На ней анонсировалась опера «Лукреция Борджиа»[12], которую давали сегодня вечером. Бинокль в руках графа, его внимательное чтение афиши, его указания кебмену – все возвещало о том, что нынешним вечером он вознамерился слушать оперу. Благодаря приятельским отношениям с одним из художников Оперного театра, с которым я был некогда дружен, я имел возможность достать два билета, для себя и своего друга, в ряды, располагавшиеся за креслами партера. Таким образом, я мог уже сегодня показать графа Пески – и мне самому, и моему спутнику, по всей вероятности, довольно легко удастся разглядеть его – и тем самым установить, знакомы ли они друг с другом.

Мои рассуждения заставили меня немедленно определиться с собственными планами на вечер. Я раздобыл билеты и по дороге оставил на квартире у профессора записку. Без четверти восемь я заехал за ним, чтобы вместе отправиться в театр. Мой маленький друг пребывал в чрезвычайно возбужденном настроении, с цветком в петлице и с огромнейшим из всех, что я когда-либо видел, биноклем под мышкой.

– Вы готовы? – спросил я.

– Да! Вы как раз вовремя! – сказал Песка.

Мы отправились в оперу.

V

Уже отзвучали последние такты увертюры и на всех местах в партере расположилась публика, когда мы с Пеской вошли в театр.

Однако же в проходе, отделявшем наши ряды от кресел партера, было довольно просторно, на что я рассчитывал и что вполне соответствовало моей цели, с которой я явился на это представление. Перво-наперво я подошел к барьеру за креслами и начал искать графа глазами в этой части зала. В партере его не было. Пройдя вперед и назад по проходу, бегущему слева от сцены, я, внимательно всматриваясь в публику, вскоре обнаружил его. Он занимал прекрасное место, почти по центру партера, в третьем ряду от барьера. Я расположился у графа за спиной, прямо напротив него. Песка стоял рядом. Профессор еще не знал, для чего я привел его в театр, и несколько удивился, почему мы не пытаемся продвинуться поближе к сцене.

Занавес поднялся, и опера началась.

Весь первый акт мы оставались на своих местах. Граф, поглощенный музыкой и представлением на сцене, не бросил на нас ни одного, даже случайного, взгляда. Ни одна нота восхитительной музыки Доницетти не ускользнула от его слуха. Возвышаясь над своими соседями, он сидел, улыбался и время от времени с видимым удовольствием покачивал в такт музыке своей огромной головой. Когда зрители, сидевшие подле него, начинали аплодировать какой-нибудь арии (как это всегда делает английская публика), не сообразуясь с игрой оркестра, доигрывающего ее заключительные аккорды, он оглядывался на своих соседей с выражением сострадательного увещевания и поднимал руку, умоляя этим вежливым жестом о тишине. В наиболее изысканных местах, когда исполнение оперы было особенно волнующим, а музыкальное сопровождение особенно искусным, проходивших вовсе без зрительских аплодисментов, он поднимал свои толстые руки в превосходно обтягивающих руку черных лайковых перчатках и негромко похлопывал ими друг о друга в знак образованной оценки настоящего знатока и ценителя музыки. В такие моменты его одобрительное «Браво! Бра-а-а…» раздавалось в тишине зрительного зала, как мурлыканье огромной кошки. Ближайшие его соседи – крепкие, краснолицые провинциалы, с восторгом греющиеся в лучах фешенебельного Лондона, – глядя на него, воспоследовали его примеру. Многие из взрывов аплодисментов начинались в этот вечер именно с мягкого похлопывания толстых рук, облаченных в черные перчатки. В своем ненасытном тщеславии граф с величайшим наслаждением упивался этим зримым воплощением признания его критического таланта. Улыбка не сходила с его широкого лица. Он поглядывал вокруг, вполне довольный собой и своими ближними. «Да! Да! Эти варвары-англичане научатся чему-нибудь у меня! Здесь и везде… Мое влияние, влияние Фоско, ощутимо, мое превосходство над всеми очевидно!» Если выражения человеческих лиц и говорят о чем-то, то выражение его лица говорило именно об этом.

Первый акт закончился. Занавес опустился. Публика начала вставать с мест. Этого-то времени я и ждал – времени, когда я смогу выяснить, знает ли Песка графа Фоско.