Женщина в белом

Я видел, что необходимость говорить по-английски, на неродном для себя языке, и связанные с этим трудности – а в такой серьезный момент он не мог себе позволить употреблять обычные для него неправильные обороты речи и забавные словечки, – с самого начала многократно, почти болезненно, усиливают его нежелание вообще говорить со мной сейчас. Еще в ранние дни нашей дружбы с Пеской, научившись читать и писать (но не разговаривать) на его родном языке, я предложил ему объясняться по-итальянски, а я, если мне понадобится что-то уточнить, буду задавать ему вопросы по-английски. Он ответил согласием.

Речь его потекла плавно и звучно, он говорил с неистовым возбуждением, обнаруживавшимся в беспрестанном подергивании его лица, в его дикой и неожиданной жестикуляции, при этом он ни разу не повысил голоса. Услышанный мной рассказ вооружил меня для решающего поединка, подробности которого мне остается еще рассказать в этой истории[13].

– Вам абсолютно ничего не известно о мотивах, которые заставили меня покинуть Италию, и вы думаете, что я оставил ее в силу каких-то политических причин, – начал он. – Если бы меня вынудили уехать из страны преследования правительства, мне незачем было бы скрывать это ни от вас, ни от кого-либо другого. Но я утаивал настоящую причину, поскольку никакое правительство не приговаривало меня к изгнанию. Вы, конечно, слышали, Уолтер, о секретных политических обществах, которые тайно существуют во всех крупных городах Европы? К одному из таких обществ я и принадлежал в Италии и продолжаю принадлежать здесь, в Англии. Я приехал сюда по приказу своего руководителя. В дни моей юности я был слишком горяч и в своем рвении рисковал скомпрометировать себя и других. Вследствие этого мне было приказано эмигрировать в Англию и ждать. Я эмигрировал и жду, жду до сих пор. Меня могут отозвать обратно завтра же. Или через десять лет. Но для меня это все едино, я здесь, я содержу себя преподаванием, и я жду. Я не нарушаю никакой клятвы (вы сейчас узнаете почему), делая свое признание и называя вам общество, к которому принадлежу. Но этим самым я отдаю свою жизнь в ваши руки, ибо, если хоть одной живой душе станет известно, что я рассказал вам обо всем этом, я погиб.

Вслед за этим он прошептал мне на ухо несколько слов. Я сохраню тайну, в которую он посвятил меня таким образом. Достаточно будет, если в настоящем повествовании, в те немногочисленные моменты, когда речь коснется общества, к которому принадлежал Песка, я стану называть его Братством.

– Цели нашего Братства, – продолжал он, – если коротко, те же самые, которые преследуют и все другие политические общества: свержение тиранов и отстаивание прав народа. У Братства два принципа. Пока жизнь человека полезна или хотя бы не причиняет вреда окружающим, он имеет право наслаждаться ею. Но если своей жизнью он наносит лишь урон благополучию всех прочих, он теряет на нее право; и отнять у него жизнь – не только не преступление, но необходимый, правильный поступок. Вам хорошо известно, при каких ужасающих обстоятельствах угнетения и страдания зародилось наше Братство. Вы, англичане, так давно отвоевали свою свободу, что уже успели позабыть, сколько крови за нее было пролито, на какую крайность готовы борцы за собственные права и до какой степени ожесточения в своем отчаянии может дойти угнетаемая нация. Наши оковы проникают так глубоко нам в сердце, что вы не в состоянии увидеть их. Оставьте беглеца в покое! Смейтесь над ним, не доверяйте ему, смотрите с удивлением на его подлинное «я», которое теплится в глубине наших сердец порой под покровом внешней респектабельности и степенности, как, например, у меня, а порой – под покровом постоянной нужды и безвыходной нищеты у тех, кому не так повезло, как мне, людей менее гибких, менее настойчивых, но не судите нас! Во времена вашего Карла Первого вы, быть может, и могли оценить нас по достоинству, но, упиваясь роскошью вашей многовековой свободы, вы больше не в состоянии воздать нам должное.

Казалось, в этих словах он излил передо мной все свои самые глубокие чувства, впервые в жизни он открыл мне свое сердце. Как и прежде, он не повышал голос, а его ужас перед собственной откровенностью не становился меньше.