Женщины Льва Толстого. В творчестве и в жизни

Вот и о себе Лев Николаевич писал: «Вся моя длинная жизнь распадается на четыре периода: тот чудный, в особенности в сравнении с последующим, невинный, радостный, поэтический период детства…». И перенес этот свой взгляд на Нехлюдова: «Тогда мир Божий представлялся ему тайной, которую он радостно и восторженно старался разгадывать, – теперь все в этой жизни было просто и ясно и определялось теми условиями жизни, в которых он находился. Тогда нужно и важно было общение с природой и с прежде него жившими, мыслящими и чувствовавшими людьми (философия, поэзия). […] Тогда женщина представлялась таинственным и прелестным, именно этой таинственностью прелестным существом, – теперь значение женщины, всякой женщины, кроме своих семейных и жен друзей, было очень определенное: женщина была одним из лучших орудий испытанного уже наслаждения. […]. Тогда своим настоящим “я” он считал свое духовное существо, – теперь он считал собою свое здоровое, бодрое, животное “я”».

Здесь налицо рассуждения автобиографичные и, безусловно, подвергнутые критике по прошествии лет. В 1890 году Толстой отметил в своем дневнике: «Думал: написать роман любви целомудренной, влюбленной, как к Сонечке Колошиной, – такой, для которой невозможен переход в чувственность, которая служит лучшим защитником от чувственности».

А в первом произведении своей знаменитой трилогии «Детство», «Отрочество». «Юность» в девятой главе, наименованной «Что-то вроде первой любви», он показывает, хоть и эпизод из самой детской симпатии, но очень похожий – не по действиям, а по чувствам – на описанный в романе «Воскресение».

«Представляя, что она рвет с дерева какие-то американские фрукты, Любочка сорвала на одном листке огромной величины червяка, с ужасом бросила его на землю, подняла руки кверху и отскочила, как будто боясь, чтобы из него не брызнуло чего-нибудь. Игра прекратилась; мы все, головами вместе, припали к земле – смотреть эту редкость.

Я смотрел через плечо Катеньки, которая старалась поднять червяка на листочке, подставляя ему его на дороге.

Я заметил, что многие девочки имеют привычку подергивать плечами, стараясь этим движением привести спустившееся платье с открытой шеей на настоящее место. Еще помню, что Мими всегда сердилась за это движение и говорила: C'est un geste de femm de chambre. (Это жест горничной. – фр.) Нагнувшись над червяком, Катенька сделала это самое движение, и в то же время ветер поднял косыночку с ее беленькой шейки. Плечико во время этого движения было на два пальца от моих губ. Я смотрел уже не на червяка, смотрел-смотрел и изо всех сил поцеловал плечо Катеньки. Она не обернулась, но я заметил, что шейка ее и уши покраснели. Володя, не поднимая головы, презрительно сказал:

– Что за нежности?

У меня же были слезы на глазах.

Я не спускал глаз с Катеньки. Я давно уже привык к ее свеженькому белокуренькому личику и всегда любил его; но теперь я внимательнее стал всматриваться в него и полюбил еще больше […]».

Конечно, Нехлюдов в эпизоде с игрой в горелки и первым поцелуем – кстати, Катюши – был постарше. Но Толстой, видимо, специально провел эту аналогию, чтобы показать с особенной силой непорочность его чувств. Он вкладывал то, что сам испытал в своем, как он выразился, невинном, радостном, поэтическом детстве.

Но прежде чем вернуться к Нехлюдову, обратим внимание на то, что Лев Толстой сообщил о своих «любвях», как он выразился, в письме к биографу П.И. Бирюкову: «Самая сильная была детская – к Сонечке Колошиной». Письмо написано в 1901 году, когда Толстому уже перевалило за семьдесят.

В «Детстве», он даже не поменял имени, назвав героиню Сонечкой Валахиной.

В главе «Съезжаются гости» воспроизведена первая встреча с этой первой любовью. «…из закутанной особы вышла чудесная двенадцатилетняя девочка в коротеньком открытом кисейном платьице, белых панталончиках и крошечных черных башмачках. На беленькой шейке была черная бархатная ленточка; головка вся была в темно-русых кудрях, которые спереди так хорошо шли к ее прекрасному личику, а сзади – к голым плечикам, что никому, даже самому Карлу Иванычу, я не поверил бы, что они вьются так оттого, что с утра были завернуты в кусочки «Московских ведомостей» и что их прижигали горячими железными щипцами. Казалось, она так и родилась с этой курчавой головкой.

Поразительной чертой в ее лице была необыкновенная величина выпуклых полузакрытых глаз, которые составляли странный, но приятный контраст с крошечным ротиком. Губки были сложены, а глаза смотрели так серьезно, что общее выражение ее лица было такое, от которого не ожидаешь улыбки и улыбка которого бывает тем обворожительнее.