Женщины Цезаря

Вот еще один участник совещания, не понимающий, зачем его пригласили. Он предположил, что это была инициатива Гортензия и что его функция – найти лазейку, которая помешает Цезарю выставить свою кандидатуру на должность великого понтифика. Но беда заключалась в том, что он знал: никакой лазейки не существует. Lex Labiena de sacerdotiis составлял не Лабиен, в этом он был уверен. Во всем чувствовалась рука Цезаря. Закон был безупречен.

– Я, – сказал Катул.

– И я тоже, – вступил Ватия Исаврийский, молчавший до сих пор.

– Тогда, поскольку на религиозных выборах голосуют только семнадцать из тридцати пяти триб, – сказал Цицерон, – нам нужно подтасовать жребии, чтобы обеспечить участие в голосовании обеих ваших триб, исключив трибу Цезаря. Это повысит ваши шансы.

– Я не одобряю взятки, – проговорил Катон, – но думаю, что на этот раз мы должны подкупить кое-кого. – Он повернулся к своему племяннику. – Квинт Сервилий, ты среди нас самый богатый. Ты согласен вложить свои деньги в такое хорошее дело?

Брут покрылся холодным потом. Так вот зачем он им понадобился! Он облизал губы, затравленно глядя на всех.

– Дядя, я очень хотел бы помочь вам, – заговорил он дрожащим голосом, – но не имею права! Моя мать полностью контролирует мой кошелек.

Великолепный нос Катона стал тонким-тонким, ноздри раздулись.

– В двадцать лет, Квинт Сервилий? – рявкнул он.

Все смотрели на него в изумлении. Брут вжался в кресло.

– Дядя, пожалуйста, постарайся понять, – захныкал он.

– Да, я понимаю, – презрительно отозвался Катон и демонстративно отвернулся. – Тогда, кажется, – обратился он к остальным, – придется нам найти деньги для взяток в собственных кошельках. – Он пожал плечами. – Как вам известно, моя мошна отнюдь не набита деньгами. Но я внесу двадцать талантов.

– А я ничего не могу предложить, – сказал Катул с несчастным видом, – потому что Юпитер Всеблагой Всесильный забирает каждый лишний сестерций, который у меня появляется. Но где-нибудь уж наскребу пятьдесят талантов.

– Пятьдесят талантов от меня, – отрывисто произнес Ватия Исаврийский.

– Пятьдесят талантов от меня, – молвил Метелл Сципион.

– И от меня пятьдесят талантов, – добавил Гортензий.

Теперь и Цицерон понял, зачем он здесь. Своим великолепным мелодичным голосом он провозгласил:

– Скорбное состояние моих финансов слишком хорошо известно, чтобы предположить, будто вы ожидаете от меня чего-то большего, чем атака на выборщиков моими речами. Но эту услугу я окажу с удовольствием.

– Теперь остается только, – сказал Гортензий таким же мелодичным голосом, как и у Цицерона, – решить, который из вас двоих в конечном счете сделается соперником Цезаря.

Но тут в совещании произошла неожиданная заминка. Ни Катул, ни Ватия Исаврийский не хотели уступить друг другу, ибо каждый считал, что именно он должен быть следующим великим понтификом.

– Совершенная глупость! – рявкнул в гневе Катон. – Вы кончите тем, что разделите голоса между собой, а это значит, что шансы Цезаря возрастут. Если останется один из вас – предстоит схватка один на один. А если вас будет двое, то произойдет тройная борьба.

– Я не откажусь, – упрямился Катул.

– И я не откажусь, – сказал Ватия Исаврийский.

На этой печальной ноте совещание закончилось. Униженный, Брут медленно шагал от великолепного жилища Метелла Сципиона к непритязательной квартире своей невесты в Субуре. Он никуда больше не хотел идти, потому что дядя Катон убежал, даже не взглянув на своего племянника. А мысль о том, чтобы отправиться к матери и бедному Силану, совсем ему не нравилась. Сервилия начнет выпытывать у него все подробности – где он был, что он делал, кто еще там находился, чего хотел дядя Катон. А его отчим просто будет сидеть, как старая кукла, из которой высыпалась половина опилок.

Его любовь к Юлии с годами росла. Он никогда не переставал восхищаться ее красотой, ее мягким отношением к его чувствам, ее добротой, живостью. И ее пониманием! О, как благодарен он был ей за это последнее качество!

Получилось так, что именно ей он рассказал о сути собрания у Метелла Сципиона, и она, самое дорогое и нежное существо, слушала его со слезами на глазах.

– Даже Метелл Сципион не чувствовал такой родительской опеки, – произнесла она в конце рассказа, – а другие уже слишком стары, чтобы помнить, каково им было жить с paterfamilias.

– С Силаном-то все в порядке, – угрюмо сказал Брут, стараясь подавить слезы, – но я так боюсь свою мать! А дядя Катон не боится никого. Вот в чем беда.

Ни один из молодых людей не имел понятия об отношениях между отцом невесты и матерью жениха. Тем более не знал об этой связи и дядя Катон. Поэтому Юлию ничто не сдерживало, когда она говорила Бруту о своей неприязни к Сервилии.

– Я понимаю, Брут, дорогой. – Она вздрогнула, побледнела. – В ней нет сострадания, она не осознает свою силу, свою способность подавлять других. Я думаю, она так сильна, что может даже затупить ножницы Атропы.

– Согласен, – вздохнул Брут.