Женщины Цезаря

Красс испустил нечто среднее между мяуканьем и воем, но прежде, чем его смех набрал силу, послышался радостный вопль Цицерона. Весь сенат грохнул от хохота. Катул потерял дар речи и побагровел.

После этого Цезарь назвал количество выступающих, которое он собирается выставить, – триста двадцать пар гладиаторов в серебряных доспехах.

Но перед началом погребальных игр новая сенсация привела в ярость Катула и его коллег. Когда занялся рассвет и Форум явился перед домами на краю Гермала – северо-западного склона Палатинского холма – подобно гомеровскому мягко колышущемуся винно-чермному морю, римляне, пришедшие сюда очень рано, чтобы занять лучшие места, увидели на Римском форуме кое-что еще помимо натянутого тента. Этой ночью Цезарь поставил все статуи Гая Мария на их пьедесталы и вернул боевые трофеи Гая Мария обратно в храм Чести и Доблести, который тот построил на Капитолии. И что могли поделать с этим консерваторы из сената? Ничего. Рим никогда не забывал – и не переставал любить – великолепного Гая Мария. Из всего, что сделал Цезарь за тот памятный год, когда был курульным эдилом, возвращение Гая Мария оказалось его величайшим свершением.

Естественно, Цезарь не упустил возможности напомнить всем выборщикам, кем он является. На каждой маленькой арене, где сталкивались пары гладиаторов, – на дне колодца комиция, в пространстве между трибуналами, около храма Весты, перед портиком Маргаритария, на Велии – везде он вывесил родословную своего отца, вплоть до Венеры и Ромула.

Через два дня Цезарь и Бибул открыли ludi Romani, которые на этот раз длились двенадцать дней. Шествие от Капитолия через Римский форум к Большому цирку заняло три часа. Старшие магистраты и сенат возглавляли процессию, за ними следовали юноши на красивых конях, затем все колесницы, которым предстояло участвовать в гонках, и атлеты, которые должны были состязаться. Сотни танцоров, фигляров, музыкантов; карлики, наряженные сатирами и фавнами; все проститутки Рима, облаченные в алые тоги; рабы, несущие сотни великолепных серебряных и золотых урн и ваз; ряженые воины в алых туниках с бронзовыми поясами, в удивительных шлемах с гребнем, угрожающе размахивающие мечами и пиками; жертвенные животные… И наконец, в последних, самых почетных рядах на открытых носилках из золота и пурпура – статуи двенадцати главных богов и множества других богов и героев, все искусно расписанные, в изысканных одеждах.

Поскольку римляне обожали цветы, Цезарь украсил Большой цирк мириадами живых цветов. Огромная аудитория доходила до обморочного состояния от запаха роз, фиалок, левкоев, желтофиолей. Раздавались бесплатные прохладительные напитки. Зрителей ожидали новшества всех видов, от канатоходцев до изрыгателей огня и полуголых женщин, готовых, казалось, вывернуться наизнанку.

Каждый день игр приносил что-то новое, а гонки на колесницах вообще превзошли все виденное Римом раньше.

Бибул жаловался всем подряд:

– Он обещал мне, что я буду Поллуксом при нем, Касторе. Он оказался прав! Лучше бы я сберег мои триста талантов. Ведь они пошли лишь на еду и вино, изливающееся в жадные глотки двухсот тысяч бездельников, а он поставил себе в заслугу все остальное.

Цицерон поделился с Цезарем:

– Вообще я не любитель игр, но, должен признаться, твои были великолепны. Самые роскошные в истории. Это похвально. Но вот что мне понравилось больше всего – они не были вульгарными.

Тит Помпоний Аттик, всадник-плутократ, сказал Марку Лицинию Крассу, сенатору-плутократу:

– Блестяще. Ему удалось дать заработать всем. Что за год выдался для цветочников и оптовиков! Они будут теперь голосовать за него на протяжении всей его политической карьеры. Не говоря уже о пекарях, мельниках… О, очень, очень умно!

А молодой Цепион Брут так объявил Юлии:

– Дяде Катону очень не понравились игры. Конечно, он дружит с Бибулом. Но почему твой отец всегда должен так выставляться?

Катон ненавидел Цезаря.

Вернувшись наконец в Рим – как раз в то время, когда Цезарь стал курульным эдилом, – он приступил к исполнению завещания своего брата Цепиона. Для этого пришлось пойти к Сервилии и Бруту, который в свои неполных восемнадцать лет уже преуспевал на Форуме, хотя еще не участвовал ни в одном судебном процессе.

– Мне не нравится, что теперь ты патриций, Квинт Сервилий, – сказал Катон, пунктуальный в отношении личных имен, – но поскольку я не хотел быть никем другим, кроме как Порцием Катоном, то полагаю, что должен это одобрить. – Он вдруг наклонился вперед. – Что ты делаешь на Форуме? Ты должен быть на поле сражения в чьей-нибудь армии, как твой друг Гай Кассий.

– Брут получил освобождение, – высокомерно пояснила Сервилия, подчеркивая имя своего сына.

– Никого нельзя освобождать от службы отечеству, кроме калек.

– У него слабая грудь, – сказала Сервилия.

– Его грудь скоро поправится, если он выполнит свой долг и начнет служить в легионах. Да и кожа станет получше.

– Брут пойдет служить тогда, когда я сочту, что он здоров.