Женственность. О роли женского начала в нравственной жизни человека

Женщина – наша героиня – счастливо вырастила своего сына. Он здоров, умен, образован, мужествен, девушки заглядываются на него. Но вот война обрушилась на нашу Родину, родину всемирного коммунизма, и принесла с собой новые жгучие заботы. Конечно, война бедствие для всех, но каким катастрофическим бедствием она должна обернуться для женщины-матери, призванной отдать, как говорится, на заклание с такими мучениями выпестованного и взращенного ею сына. Конечно, надо надеяться (без надежды жить нельзя!), – ведь не все же погибают на войне и не всех же она калечит; как раз напротив, гораздо больше воинов выживают (так ей иногда кажется) и возвращаются к своим домашним очагам – к своим матерям. Но ведь ее сына вполне может и не оказаться среди них… А если он вернется невредимым, как она, мать, будет тогда смотреть в глаза соседке, тоже матери, потерявшей своего сына?! Может, ему лучше вернуться с ранением? И она – женщина-мать – будет испытывать жгучий стыд перед той женщиной-матерью, который с неизбежностью примешается к ее же бесконечному блаженству от одного только сознания, что сын жив. С этим ликующим сознанием она каждый день будет ложиться, с ним же будет просыпаться ночью, и не раз, и с ним же будет вставать от сна. Вы спросите, причем же тут стыд, да еще жгучий? Разве наша героиня виновата в беде своей соседки, ведь такая же беда ожидала и ее самоё? А оттого стыд, дорогой мой читатель, что она женщина, и стыдливость ей присуща по природе. Эта стыдливость, как уже говорилось (в главе «Стыдливость») трансформируется в женщине-матери в чисто нравственную стыдливость, в данном случае, – за эгоистический оттенок того счастья, которое она испытывает с возвращением своего сына, тогда как ее соседка глубоко и непоправимо несчастна. Представьте себе на одну только секунду: в одной квартире ликование, пьют за здоровье, в другой же, соседской, – мрак кромешный и, очень может быть, тоже пьют – за упокой!.. И как же не испытывать стыда счастливым, когда столько несчастных на свете. А если один только несчастненький? Ежели же это стыд, то какой же он другой, как не жгучий? Может быть это ласкающий и нежащий сердце стыд?

Наша героиня, может быть и чисто интуитивно, руководствуется и в этом случае нравственным сознанием:

Счастье человека в точном и высоком значении этого слова есть одновременно и счастье каждого отдельного человека и счастье всего человечества в целом, ведь оно не в чем ином не состоит, как в свободной творчески-созидательной деятельности, направленной на осуществление добра. В такой нравственной деятельности одинаково состоит счастье человека и счастье всего человечества, поскольку счастье вообще, как таковое, понимается как полная реализация свободно-необходимой человеческой сущности.

Человек не может быть счастлив в одиночку. Не говоря уже о том, что он необходимо должен делиться своим счастьем, несчастье другого неизбежно будет омрачать его собственное счастье, в чем бы последнее ни полагали. Ему совестно будет этого своего счастья, до того чувство благодарности к себе подобному, чувство живой и неразрывной связи с себе подобными, имманентно заложено в самой сокровеннейшей общественной (нравственной) сущности человека. Тем более невозможно одиночное счастье (в противоположность одиночному заключению), если счастье полагается в истинном его значении – как деятельность, направленная на разрешение противоречия между бытием и долженствованием; ведь несчастье другого само составляет такое противоречие, разрешение которого – необходимая предпосылка истинного счастья самого «счастливого» человека.

Только человек, не образующий себя нравственно, может позволить себе чрезмерную радость по личному поводу, радость до самозабвения, до потери совести и чести, до потери чувства стыда – стыда от того, что в тот самый момент, когда он предается этой чрезмерной радости, где- нибудь в неимоверных муках погибает ребенок. А наша героиня отличается высокой нравственной чуткостью (интуицией), подсказывающей ей правильное поведение даже в том случае, когда она формально еще не изучала этики. Поэтому нет ничего удивительного в том, что она испытывает настоящий стыд, и жгучий стыд, перед своей несчастной соседкой. Она испытывает, кроме того, и стыд за людей, и стыд и гнев за взрослых людей и прежде всего за мужчин – тоже ее детей, тоже детей женщины-матери, – за то, что, считая себя мудрыми вершителями жизни, они позволяют себе покушаться на жизни рожденных с их участием детей. Ибо она уже давно свыклась с мыслью, что дети не ими, отцами, рождены, но рождены именно ею, женщиной-матерью. В ее голове не укладывается, как могут мужчины, если они и в самом деле родители, а не причастные к деторождению позволить себе такое средство разрешения межгосударственных споров, как кровопролитные захватнические войны.