Женственность. О роли женского начала в нравственной жизни человека

По мере роста и углубления материнское чувство освобождается от эгоистического налета животного происхождения, все больше и больше приобретает черты нравственные, делающие женщину-мать символом всего высокого. И если и остается в нем – в материнском чувстве – нечто от животного, то это именно та безотчетность, которая и делает его сильнейшим из всех человеческих чувств. Нет решительно такой жертвы, которую мать не принесла бы ради спасения своего ребенка. Если бы она располагала не одной жизнью, а несколькими, она, не задумываясь, отдала бы их все за единственную жизнь своего дитяти. И любопытнее всего при этом, повторяю, то, что нравственный разум человека должен был бы возмутиться против такого привилегированного положения, какое занимает дочь или сын в глазах матери сравнительно с неродными ей детьми, ибо он, нравственный разум человека, ставит всех людей, в особенности же всех детей, в безусловно равное положение друг к другу и в безусловно же равное отношение к себе, как к нравственному закону совести, тот самый нравственный разум, который провозгласил в качестве максимы (а все требования морального сознания, как требования идеальные, суть одновременно и максимы, максимальные требования) положение: высшая ценность – человек, безотносительно к родству, – с изумлением останавливается перед материнским чувством, считает само собою разумеющимся, что если ради спасения любого другого ребенка женщина обязывается отдать собственную жизнь, то ради спасения собственного ребенка ей дозволяется отдать обе жизни (если бы у нее имелось их две). И все же: если бы вопрос стоял, кого раньше спасать – своего или «чужого» ребенка, ответ мог бы быть только один: того, кто раньше попадется под руку. При всем уважении к чувству матери нравственный разум человека ригористичен в самом основании, и кто может быть к нему за это в претензии, если он высшее достояние и украшение человеческого существа. Противно человеческой совести, чтобы первый попавшийся мне навстречу ребенок утонул только потому, что я обошел его в стремлении спасти своего собственного ребенка. Ну, а если в это время, пока вы спасаете «чужого» ребенка, ваш собственный ребенок утонет? Значит, такова судьба и здесь уже ничего не поделаешь… Есть понятие святости в человеческом обиходе, и в данном случае человек выступает в роли святого… Следует лишь при этом иметь в виду, что только в том случае человек вправе подвергнуть верной и непосредственной опасности собственную жизнь, если такою ценою он спасает жизнь другого. Но если глубочайшее убеждение подсказывает ему, что жертва напрасна, он не вправе ее принести: нравственное презрение к смерти в этом случае превращается в безнравственное презрение к жизни.

Заботы матери о своем ребенке не покидают ее и в ясельный его возраст, и в годы, когда он посещает вместе со своими сверстниками детский сад, и в дошкольные и школьные годы, и в годы его романтических увлечений, и в годы его женитьбы, хотя заботы эти разнообразятся все больше и больше. Они распространяются в полной мере и на детей ее ребенка, и на детей их собственных уже детей, если она прабабушка, и кончаются только с ее кончиной. Именно эти бесконечные заботы, радости и горести, с ними связанные, и делают ее жизнь – жизнь матери – предельно насыщенной любовью, любовь делается для нее просто привычкой, становится ее второй натурой, ее «вторым я», до такой степени наполняет до самых краев жизнь женщины-матери, что она – великая эта Любовь – неизбежно уже переливается через эти края ее собственной жизни, изливается на всех, с ней соприкасающихся, изливается в доброту, и, распространяясь все дальше и дальше, заливает собой все человечество. Мало того, эта любовь женщины-матери изливается на всю природу, не только на людей, она распространяется на животных, на растения, оборачивается нежной и стыдливой специфически женской жалостью ко всему живому, ко всему, в чем теплится хотя слабая искра жизни, жалостью, которая собственно и есть прославленная Доброта женщины.