Жернова. 1918–1953. Клетка

Нечто подобное Алексея Петровича захватило на подъезде к Хабаровску и сопровождало до Владивостока, но длилось ненастье недолго, ветер с юго-запада разогнал тучи, пришедшие с океана, заголубело небо, жарко засияло солнце. С преображением природы преобразились и тамошние люди. И сам Алексей Петрович испытал на себе это колебание настроения в зависимости от колебания погоды. Поэтому, едва вступив под своды Ярославского вокзала, он тоже нахохлился, поднял воротник плаща, поплотнее натянул на голову шляпу и, взяв такси, поехал домой, но душа его пела, как может петь душа человека, истосковавшегося по родному дому. Тем более что обратный путь занял так мало времени, что он его почти не заметил, занятый упорядочиванием своих записей и набросками будущего романа.

Задонов ехал по Москве, в которой отсутствовал более двух месяцев, вертел головой из стороны в сторону, стараясь и здесь разглядеть перемены, свершившиеся за это время. Там и сям он видел разрытые улицы, где закладывались станции метро, строящиеся дома, промышленные здания. Несмотря на выходной и дождливую погоду, люди копошились на возводимых стенах, ковыряли землю, в мрачных корпусах заводов и научных учреждений светились окна. Нет, Москва не отставала от остальной страны, она, пожалуй, задавала тон. И это ощущение, что Москва всему голова — всему, что происходит на огромных пространствах, — это ощущение, не покидавшее Алексея Петровича ни на минуту во все время его путешествия, сейчас значительно усилилось, еще нагляднее связало увиденное и пережитое с московскими улицами, площадями, проспектами, переулками и тупичками.

Алексей Петрович попросил водителя сделать небольшую дугу и заехать на Красную площадь.

— Давно в Москве не были? — понимающе спросил таксист, поворачивая с Лубянки в сторону Ильинки.

— Давненько, — признался Алексей Петрович.

— Оно и видно. Я тоже, между прочим, когда из отпуска в Москву приезжаю, всегда первым же рейсом еду через центр… Сам-то я в Сокольниках живу, — пояснил таксист и, качнув головой, произнес с удивлением: — Москва — шутка ли? Это, я вам скажу, не просто город, не просто столица, это — и не знаешь, как назвать. Москва, одним словом. Так-то вот.

Водитель остановил машину возле ГУМа, напротив Мавзолея Ленину, и оба они, шофер и пассажир, несколько минут разглядывали стены и башни Кремля, темные от сырости, хмурые елки, зеркальный гранит Мавзолея, причудливые контуры собора Василия Блаженного, вытянутые шпили Исторического музея. Все стояло на своих местах, и чувство успокоения наполнило душу Алексея Петровича.

* * *

На втором этаже задоновского дома только что закончили ремонт, еще сильно пахло краской, известкой, клеем и новыми обоями. Это обновление пробудило в Алексее Петровиче смутную тревогу, точно в доме что-то произошло, и только поэтому, чтобы избавиться от ненужных воспоминаний, произвели ремонт и решили начать жизнь по новому.

Впрочем, в последнее время, — Алексей Петрович и не вспомнит, когда это началось, — он при каждом возвращении домой ожидает чего-то… чего-то если и не трагического, то, во всяком случае, неприятного, что могло случиться в его отсутствие. И в основном это ожидание связано с Ирэн. Ему постоянно кажется, что кто-то наговорил про их связь Маше или послал анонимку, или дали ход кляузе из Березников, и вот он открывает дверь — все смотрят на него чужими, осуждающими глазами. Перед такой возможностью Алексей Петрович пасовал заранее, ощущение собственной вины не позволяло ему даже в мыслях искать себе оправдание и способы защиты.

И сегодня, поднимаясь по лестнице на второй этаж, он чувствовал, как нарастает напряжение во всем его теле, как сохнут губы и сильнее колотится сердце. Но вот он открыл дверь, к нему кинулась, всплеснув руками Маша, мать тяжело поднялась со стула, прижимая к глазам вышитый кружевной платок, брат Левка широко разводит руки, готовясь к объятиям, Катерина смотрит привычно интригующим взглядом черных цыганских глаз; отсутствуют лишь собственные дети Алексея Петровича, отдыхающие неподалеку от Москвы в пионерском лагере, да братнины — в трудовых лагерях, то есть, слава богу, он в своей семье, и здесь тоже все в порядке, ничего ужасного, связанного с его грешками, не случилось, от сердца отлегло, и Алексей Петрович, целуя жену, а потом и всех остальных, тут же и позабыл о своих опасениях.

А через какое-то время, когда улеглось волнение, вызванное его возвращением домой, после трех-четырех рюмок водки и сытного обеда, он уже мог себе позволить думать об Ирэн, которую не видел аж с февраля, то есть сразу же после интервью с командармом Блюхером, думать о скорой встрече с ней, несмотря на присутствие жены.