Жернова. 1918–1953. Клетка

Официальная часть закончилась, Паукер расслабился, толстые губы его расплылись в ухмылке, и он, вновь входя в роль шута, изогнулся и, блестя нагловатыми глазами, сообщил, снизив голос до таинственного полушепота, о том, что так называемого русского поэта Мальденштама… э-э… па-ардон: Мандельштама, действительно отправили в Саратов. Правда, как выяснилось, тетки у него там нету. Что весьма подозрительно… Изогнулся фертом, растянул толстые губы в масляной ухмылке, приложил ладонь ко рту и почти уж совсем шепотом: мол, у известной, о светлейший Коба, русской певицы Давыдовой обнаружились тайные почитатели на этой даче, и если ее хозяин не имеет возражений, то названная певица и несравненная красавица сразу же после спектакля в Большом театре будет доставлена сюда.

И замер, вглядываясь в бесстрастное лицо Сталина.

А тот набивал трубку табаком, и казалось, ему дела не было до сообщения Паукера.

Однако Сталин отметил, что Паукер неспроста запутался в фамилии поэта Мандельштама, что эта путаница произошла не от обычного шутовства или постоянной привычки определенной части еврейства насмешничать над самими собой, чтобы тем самым предупредить более злые насмешки со стороны гоев. Путаница эта свидетельствовала о том, что разложение былого еврейского единства достигло такой степени, когда желание оставаться у власти ставится превыше всего остального, и если сегодня они готовы отправить Мандельштама в ссылку, то завтра не станут возражать против того, чтобы поставить его к стенке, — вполне созрели для этого. Вот и Пастернак в телефонном разговоре с товарищем Сталиным, когда товарищ Сталин попытался узнать его мнение о поэте Мандельштаме, стал юлить и открещиваться от дружбы с ним, по существу предав своего коллегу по литературному цеху. Следовательно, у советской власти и у товарища Сталина скоро не останется не только политической, но и еврейской племенной оппозиции. Даже внутри самого НКВД, где евреев особенно много на руководящих местах. Это весьма обнадеживает. Следовательно, решительная замена старых кадров не должна встретить слишком сильного сопротивления, а должна восприниматься ими как естественный процесс. И такие люди, как Паукер, будут этот процесс поддерживать и развивать. К собственной, так сказать, выгоде: у них у самих подрастают дети, которым ведь тоже нужны теплые местечки.

Долгое молчание Сталина нисколько не смущает Карла Паукера. Он привык к таким паузам, когда Сталин, задумавшись, вроде бы забывает о присутствии в своем кабинете начальника кремлевской охраны. Но это лишь видимость, потому что Сталин никогда ничего не забывает. Просто он не считает нужным обращать внимание на других, когда можно внимание не обращать, и тем самым держать каждого на определенном от себя расстоянии. Расстояние это Карл Паукер чувствует всей своей шкурой, отлично понимая, с кем имеет дело. И хотя Сталин, продолжая молча выхаживать по ковровой дорожке, не обмолвился ни словом, Паукер знает, что и на этот раз точно угадал тайное желание Хозяина, угодил ему, и сам, таким образом, может провести ночь в приятном обществе.

Более общие рассуждения Карла Паукера не занимают. Они не занимали его и тогда, когда он был театральным парикмахером в Вене, когда он вот так же паясничал перед всесильным хозяином этого театра, который мог посмеяться вместе со своим слугой над удачной шуткой или просто выгнать его из театра, если шутка окажется неудачной, Правда, в ту пору Паукер был худ, голову его венчала пышная копна волос, хозяин театра был своим человеком, паясничанье перед которым не унижало человеческого достоинства Карла Паукера. Но это все в прошлом. Теперь он раздался в ширь и облысел, сменил хозяина, способного лишить своего слугу головы только потому, что ты еврей и слишком долго пребываешь вблизи от всесильного сатрапа. Однако, если исходить из формулы какого-то ученого: когда в одном месте сколько-то прибавляется, то в другом столько же убавляется, то у самого Паукера, если что-то и убавилось, то совсем немного, и жалеть об этом ему нечего. Зато прибавилось несравненно больше. Следовательно, ученый этот прав только отчасти. Но пусть по этому поводу плачут другие, у которых убавилось больше, чем прибавилось. Тут главное — не загадывать слишком далеко, ибо вознамерившийся уйти как можно дальше, может вообще никуда и не прийти. И никакое знание марксизма-ленинизма его не спасет. А спасти может лишь природный инстинкт, который сам указывает, как себя вести в том или ином случае, чтобы один приятный во всех отношениях день растянулся на годы и годы. С него, Карла Паукера, и этого довольно.