Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Сосна с отбитой верхушкой стояла возле дороги, корявые ветви ее простирались над застывшими, будто волны, колеями. Сосну эту, простоявшую здесь, может, лет двести, долбанул танк, долбанул из озорства, но свалить не смог, нанес ей понизу страшную рану и отступился. Потом (или до этого) снарядом или бомбой ей оторвало верхушку. Ясно, что сосна уже не жилица на белом свете, и Кривоносов огорченно провел рукой по ее грубо растрескавшейся коре: к деревьям, как и к животным, он относился лучше, чем к людям.

— Значит, так, — произнес он, оглядевшись. — Я с Пилипенко стою здесь, у сосны, а ты, Олесич, с той стороны. Я с Пилипенко останавливаю, спрашиваю пароль, документы и так далее — по обстоятельствам, а ты там — молчком, будто нас всего двое. Затаись и жди. Как только я скажу… скажу, например, так: «Здесь проходу нету, поворачивайте назад» — понял? — как я это скажу, так сразу же и стреляй! Сразу! Понял?

— А как же вы? Я ж тогда и по вас стрельну, — с насмешкой в голосе спросил Олесич.

— Ты слушай, что тебе говорят! Я говорю: «Здесь проходу нету», — ты приготовился. Дальше говорю: «Поворачивайте назад!» — ты стреляешь. А мы с Пилипенко падаем. Пилипенко туда, а я сюда. И стреляй, значит, по животам. Понял?

— Чего ж не понять! Тут и дураку ясно.

— Ну, ты не очень-то у меня! Это тебе не перед полковником хвостом вертеть! У меня не повертишь! Выполняй давай!

Олесич перешел через дорогу и остановился в нерешительности, выбирая место для засады. Тонкие сосны стояли редко, и лишь куст можжевельника мог как-то укрыть человека. Олесич шагнул к этому кусту, на ходу вынимая кисет с табаком, рассчитывая, что — дело-то не спешное — можно еще и покурить. Но тут послышалось фырканье лошади, понукание возницы, погромыхивание и скрип приближающейся фуры. Однако в густой тени, отбрасываемой деревьями на дорогу, ничего нельзя было разглядеть. Олесич оглянулся на старшего лейтенанта, тот нетерпеливо махнул рукой: скройся, мол! — и Олесич скрылся, присев за кустом можжевельника, совсем не уверенный, что его не видно с дороги.

Телега между тем приближалась. Уже можно разглядеть двух разномастных лошадей.

— Тю-у! — воскликнул Пилипенко. — Так это же наши! Это ж из третьей роты! Там старшина Ванюшин, Егор Кузьмич.

Действительно, это была очень приметная повозка, запряженная гнедой и белой, в бурых пятнах, лошадью, так что спутать ее с повозками других рот батальона или с какими-то вообще чужими, представлялось почти невероятным для бывшего селянина Пилипенко. Да и старший лейтенант тоже признал повозку третьей роты, а по характерному: «Н-но, цыганские!» признал и старшину Ванюшина. Но для Кривоносова это ровным счетом ничего не значило. Раз приказано никого, то пусть хоть отец родной, а без проверки не пропустит.

И старший лейтенант, расстегнув кобуру и передвинув ее наперед, чтобы было сподручнее выхватывать пистолет, шагнул на дорогу.

— Стой! Кто такие? — грозно окликнул он, и Пилипенко, впервые услыхавший полный голос своего начальника, даже вздрогнул от неожиданности.

— Свои! Свои! — поспешно отозвался старшина Ванюшин, словно боясь, что в него могут выстрелить раньше, чем он раскроет рот.

— Пароль? — все тем же грозным голосом спросил Кривоносов, заступая дорогу лошадям и беря их под уздцы, потому что Ванюшин, судя по всему, останавливаться не собирался.

— Пароль? — переспросил старшина в растерянности. — Пароль… это… О господи! — вскинул он в отчаянии руки с зажатыми в них вожжами. — Да как же его, товарищ старший лейтенант? Это ж… Ну, помнил я его, товарищ Кривоносов! И запамятовал! Память, чтоб ее черт! Счас, счас… Это… Ну вот это, слово такое… Вспомнил! — воскликнул он с радостью и облегчением. — «Прорыв!» «Прорыв» пароль называется! Фу, чтоб его! Аж взопрел весь, товарищ старший лейтенант! Память стариковская! — тараторил без умолку старшина.

— Документы?

— Документы? Так я ж, товарищ старший лейтенант, я ж из третьей роты! Ванюшин я! Старшина! Не признали?

— Еще раз повторяю: документы!

— Да есть документы! Как не быть документам! — и Ванюшин, суетясь, полез рукой за пазуху.

Кривоносов подошел к передку фуры и приготовил фонарь. Пока Ванюшин возился у себя за пазухой, он окинул взглядом фуру. Фура как фура, с зелеными бортами, нагружена с верхом, накрыта брезентом. Все как обычно. Необычно лишь поведение старшины Ванюшина, его лихорадочное, возбужденное состояние. Таким солидного старшину Кривоносов никогда не видел.