Жернова судьбы

– Маловато, на мой взгляд, но боюсь излишнее внимание привлекать, ещё безумцем нарекут…

– Молодёжь, вы что там шепчетесь! Идите сюда! – крикнул Пётр Васильевич, и Сергей с Ваней переместились ближе.

– Иван Андреевич, вы знакомы с произведениями Александра Николаевича Радищева? – спросил полковник.

– Нет, не приходилось.

– Граф, дайте юноше наш личный список, пусть почитает, он кажется достойным человеком, мыслящим. Ты как, Серёжа, не возражаешь?

– Я только за, Пётр Васильевич.

– Павел, Павел!

– Да спит он, Петя, не трогай его! – поморщился Михаил Петрович. – Не кричи! Расскажи лучше, что вы там задумали?

– Не только задумали, но уже начали. В 1797 году в Дорогобужском уезде, куда был послан мой эскадрон, эскадрон Петербургского драгунского полка, начались крестьянские восстания и мятежи. А мы, Мишель, должны были их усмирять всеми доступными средствами! Крестьян! Которым стократ хуже, нежели нам! И знаете, что мы там нашли? – Пётр Васильевич обвёл друзей горящим взором. – Помещичье самодурство, разруху и голод! Что же нам приказано было свыше? Кнутом, огнём и мечом подавить мятежи, а бунтарей привести к послушанию. Вместо того чтобы поступить по справедливости и обратить оружие против самих угнетателей, то есть устранить причину восстания.

Друзья мои, вы знаете, что в стране идёт постоянная, необъявленная гражданская война?! – полковник в возбуждении вскочил с кресла. – Со времён восстания Емельяна Пугачёва и задолго до него начались и поныне не прекращаются вооружённые выступления крестьян! Не осталось почти ни одного помещика, на которого не напали бы его подневольные, доведённые до ручки! А как решаются все вопросы?? Да никак! Их жестоко наказывают и отправляют обратно к хозяину… Русский люд на пределе, ежели б его поднять одним махом! – Пётр Васильевич сжал кулак.– Вмиг можно было бы переделать всё! Всё!

– А где бунтуют крестьяне? – тихо спросил Иван.

– Да по всей стране, Иван Андреевич, – военный опустился в кресло. – Бунтуют, бегут вместе с семьями куда глаза глядят: на Дон, на Урал, на Кавказ, в Астрахань, в Польшу бегут, там охотно выходцев из России принимают, да и отягощений нет никаких по сравнению с тем, что на родине у нас творится… Из одной только Смоленской губернии в польские пределы ушло свыше полста тысячи человек. О как!

Словом, мириться с подобным положением дел, друзья, боле невозможно, посему Пётр Степанович Дехтерев15 собрал вокруг себя единомышленников, я и Павел в их числе. Канальский цех имеет целью смещение Бутова16 с престола. Вот так-то. Я вам открылся, потому как не знаю, доведётся ли ещё свидеться.

– Петя, вы осторожны? – мрачно спросил Михаил Петрович.

Сергей смотрел на полковника с восхищением, Иван Андреевич – с недоверием.

– Конечно, друг мой. У нас у всех клички, мы тщательно конспирируемся, собираемся в разных местах. У тётки моей, Розенбергши, в сельце Котлино, например.

– Что же случится, Пётр Васильевич, ежели вас раскроют, прежде чем вы осуществите то, что задумали? – спросил Иван.

– Что ж, тогда примем свою судьбу. У нас клятва – не называть на допросах ничьих имён, всё отрицать, что бы с нами ни происходило.

– Ты имеешь в виду допросы с пристрастием? – ещё больше помрачнел граф.

– Что бы то ни было. Ну, друзья мои, нам пора, – вздохнул полковник и потрепал брата по плечу. – Брут, ты спишь, а Рим в оковах!17

– А? – Павел пробудился резко, как будто и не спал. – Что, пора?

– Да, майор, труба зовёт.

Братья Киндяковы попрощались с дамами, немного задержались на крыльце, обняли графа, Сергея Ильича, сердечно попрощались с Иваном. Пётр Васильевич тихо сказал ему:

– Вы, пожалуйста, будьте осторожнее в своих речах, помните: в наше время и у стен есть уши.

После их уезда Михаил Петрович пригласил Ваню в кабинет и дал ему стопку листов:

– Это, друг мой, список произведений нашего великого друга Александра Николаевича Радищева, пострадавшего за правду. Екатерина назвала его бунтовщиком хуже Пугачёва. За сию крамолу его приговорили к десятилетней каторге, но Павел, взошед на престол, вернул Радищева из заключения. Проездом в Калужскую губернию он какое-то время пожил в имении своего отца – Дворянской Терешке – у нас в Симбирске. Читайте, Иван Андреевич, эти омытые страданием строки.

Ваня запоем прочитал всё, что было: оду «Вольность», «Осьмнадцатое столетие» и «Путешествие из Петербурга в Москву», пронзившее его правдивостью до глубины души, особенно некоторые главы.

– Знаешь, Пусенька, – с горечью говорил он. – Главу «Городня», в которой изображена судьба холопа Ваньки, воспитанного наравне с сыном хозяина, а потом отданного в солдаты после череды унижений, он как будто с меня писал, а в главе «Медное» описана продажа крепостных с молотка, потому как их господин разорился… Мы вот только с тобой подобное на ярмарке видели… Эх! – воскликнул он. – По всей Руси-матушке тяжела судьба простых людей, и не найти им правды.

Ода «Вольность» также поразила его некоторой тяжеловесностью слога и прямыми нападками на самодержавие.