Жернова судьбы

– Не успеешь, – прошептал Иван, всё ещё стоя на коленях. – Не успеешь!

***

На следующий день всё прошло точно по сценарию: Иван при всей дворне снял порты и подставил зад под розги, потом, стоя на коленях, поблагодарил за науку и повинился, поцеловал барину руку, троекратно приложился с клятвой к иконе. На шею ему надели рогатку и отправили на скотный двор, не разрешив отлежаться ни дня… Да и где ему было отлёживаться? На конюшне его вещички давно выкинули, в том числе и материн сундучок с книгами, а место для спанья ещё не определили.

Предыдущую ночь он провёл в погребе, в том самом, где повесился Савва, и крепко уснул, несмотря на жгучую боль в спине, уснул, как будто голова его лежала на коленях у друга. Снилась ему Пульхерия, довольная и счастливая, и Савва, смотревший с улыбкой и выглядевший весёлым и радостным. Когда Иван проснулся, щёки его были мокры от слёз, но в сердце была решимость выдержать всё, что приготовила судьба, и добраться до Савкиных мучителей. Вот эту цель он себе положил, зная, что Пусенька в безопасности и Михаил Петрович ни за что не отдаст её законному мужу.

Дух его достиг таких высот отстранённости, что на происходившее вокруг он смотрел как будто со стороны. Потому совершенно спокойно, даже равнодушно вынес всё, что от него требовалось: и показательную порку, и целование рук, и всеобщее отчуждение, последовавшее за этим. Работал на скотном дворе, молчаливо выполняя всё, что приказывали, не поднимая головы.

Наступило время обеда. Дворня потянулась на чёрную кухню, чтобы хоть немного заглушить сосущую боль в желудке. Иван тоже пошёл туда. Зашёл одним из последних. Закопчённая людская была полна народу, все сидели за длинным скоблёным столом и сосредоточенно жевали скудный обед. Когда появился Иван, челядь посмотрела на него, но никто не подвинулся, чтобы дать место, никто не сказал ни единого слова. Во взглядах людей читалось лишь осуждение. Парень стал в дверях, ожидая, когда кто-нибудь поест и место освободится. Сенька-форейтор допил чай и вышел, пройдя мимо Ивана и нарочно зацепив его. От этого толчка в очередной раз вскрылись и закровоточили раны, но Ваня даже не поморщился. Рубаха его и так вся была мокра от крови. Когда он, сняв армяк, сел за стол, Дуня увидела это и опять заплакала. Иван посмотрел на неё и прижал палец к губам. Кухарка Груня, стукнув, поставила перед ним мису с кашей, видимо, все остатки выгребла – каши было ровно для котёнка – да кружку с тёплой мутной жидкостью, совсем не похожей на чай. Парень улыбнулся и начал есть, приняв и эту молчаливую кару. Когда он выскребал остатки каши, пришла Дуня и принесла ему большую горбушку ароматного ржаного хлеба и кружку густого молока. Ваня спокойно съел всё, потом встал и поклонился Дуне со словами:

– Спаси тебя Бог, красна девица, за ласку, – от чего девушка опять расплакалась, и вышел вон.

Ещё раз он увидел лицо, на котором читалось не осуждение, а только беспокойство: убираясь во дворе, почувствовал чей-то взгляд и поднял голову: Палаша смотрела на него из окна, в глазах стояли слёзы. Иван поклонился ей и махнул рукой, чтоб ушла: за кружевницами надзирали в оба глаза, не давая ни минутки отдыха.

Когда наступил вечер и с него сняли рогатку, с нижайшей покорностью спросил у Фёдора, где ему спать, на что получил ответ:

– Иди на скотный двор, там в людской поспишь!

– Благодарствую, – ответил с поклоном.

Но прежде отправился к колодцу и кое-как замыл пропитавшуюся кровью рубаху, надев вместо неё одну из общих, ветхих и старых.

В людской нашёл свободное место у самых дверей, дворня спала там вповалку, в духоте и спёртом воздухе. Тюфячка у него не было, так что притащил охапку сена и улёгся на него. Уснул, но вскоре пробудился оттого, что кто-то трепал за плечо:

– Аня, аснись! Аня!

– Дуня! Чего тебе?

– Адём! – девушка тянула его за руку. – Аня, адём!

Пришлось пойти за настойчивой девицей. Дуня привела его к маленькой избушке в самом конце двора, там жила бабушка Мирониха. Нагнувшись, чтоб не стукнуться о притолоку, Ваня вошёл. Комната была маленькая и курная, но везде: на стенах, под потолком – на вбитых гвоздях и протянутых верёвках висели пучки трав. Запах стоял благодатный, от него мутилось в голове…

– Пришёл, сынок? – из-за печки выглянула старушка.

Столько в её голосе было нежности и ласки, что Иван, весь день бывший как кремень, размяк и опустился прямо на пол перед печкой, приложив руки к её тёплому боку.

– Пришёл, бабушка, – тихо отозвался.

– Чую, сынок, ты что-то задумал, – Мирониха подала ему мису с варёной картошкой, политой постным маслом, и краюху хлеба. – Что-то богопротивное…но… отговаривать не буду, милок. Натерпелся ты. Взыскует отмщения душа твоя. Дай раны посмотрю, славный мой!

Дуня помогла снять рубаху и опять заплакала.

– Дуняша! – прикрикнула бабушка. – Прекрати! Слёзы не помогут, мазь неси скорей, а то…

Когда спина была обработана и забинтована, Ваня почувствовал такую истому во всём теле, что не смог подняться с полу.