Жернова судьбы

– Славно, славно, сейчас моих артистов послушаешь, а то всё не доводилось в прежние разы. Певица у меня хороша! А насчёт этого, – шевельнул перстом в сторону Ивана, – думай. Зови, Кузьма!

Музыканты, вздевшие поверх лохмотьев приличные кафтаны, видимо, чтоб не распугивать своим видом гостей, причёсанные и умытые, но по-прежнему босые, опустив головы, вошли в столовую и выстроились в определённом порядке. Все они были уставшими, но перечить барину не посмели. Следом за ними вплыла девица, русая, голубоглазая, в кокошнике и нарядном сарафане, на маленьких ножках были красные сафьяновые сапожки. На общем фоне измождённых дворовых она выглядела полнотелой и круглолицей. Девушка присела в реверансе и, улыбаясь, стала перед музыкантами.

– Ну что, Васёна, не посрами барина, порадуй меня и гостя, – приказал хозяин. – Начинайте!

Крепостные подняли инструменты, и полилась песня, лирическая, трогательная и задушевная. Болтов прикрыл глаза и замахал в такт вилкой – то ли он действительно был ценителем искусства, то ли хотел казаться таковым. Как могло уживаться в одном человеке изуверское отношение к людям, желание наслаждаться их болью и страданием и утончённая страсть к искусству, в частности к музыке, божественному началу, которая рождена была для того, чтобы одухотворять и возвышать нашу душу, насыщать её оттенками прекрасного, изгонять из самых дальних и кривых закоулков всё тёмное, грязное и нечестивое, что только ни есть в людях?! Музыка делает человека равным Богу…

Девушка пела, её серебряный голос тончайшей канителью плыл по комнате, плетя незримую паутину и опутывая ею слушателей:

– Я гуляла, гуляла

У лазорева куста,

Цветик маленький нашла

И подружкам отнесла!

Супротив мово милого

Нет цветочка никакого,

Ни царевичам, ни принцам

С моим милым не сравниться!

Как мой суженый хорош:

Темнобров, кудряв, пригож,

Речи ласковы ведёт,

Рукам волю не даёт!

На пальчике перстенёчек,

А в сердечке – мил дружочек,

Ясна зорюшка в оконце,

С ним и ночью светит солнце!

Он любовь ко мне принёс,

Моё серденько сдалось,

Алый цветик распустился

И к милому приклонился!19

Звонкое, но не пронзительное сопрано брало в полон душу, вело за собой в поднебесные дали, заставляло погрузиться в воспоминания. Иван, который стоял у дверей опустив голову, еле сдерживал слёзы: мысли о Пусеньке и ребёнке, от которых он тщательно отгораживался, прятал в самый глухой ящик своего подсознательного, махом вырвались наружу, причинив такую боль, какую не могли причинить никакие издевательства…

Но вот музыканты грянули плясовую, и Василиса, подбоченившись, блеснув голубыми очами, завела:

– На высоком крутом бережку

Ходит гоголем молодец,

У него душа нараспашку

Да и вовсе без пуговиц!

Она пустилась в пляс, аккуратно притопывая своими маленькими ножками, цокая красными каблучками и плавно разводя руками. У Василисы играло всё: синие очи, яркие зубы, лебединые руки – весь стан её тонкий и звонкий словно выпевал весёлую, озорную песню.

– Словно сокол, очами ведёт,

Ищет сизую горлицу,

А в руке его яхонт горит,

Чтоб порадовать девицу-красу.

А красавица в горнице ждёт,

Все глаза пропечалила,

День-деньской не ест и не пьёт,

Холит цветочек аленький.

«Ты расти, цветик маленький,

Я слезами тебя полью,

А придёт мил дружок к отцу,

В русу косу тебя вплету.

Люди бают: не надо любить,

Лгут подруги, завидуют.

Злым речам меня не сломить,

Сердце многое выдюжит!»

На высоком крутом бережку

Парень с милою встретился,

Крепко обнял да прямо к венцу

Повёл красную девицу!20

Девушка выкрикнула, притопнула каблучком, поклонилась, махнув длинной толстой косой.

– Ай, умница моя! – Болтов расплылся в улыбке. – Спой, лапушка, колыбельную, а потом ту, котору я люблю, ну, про ветры! Помнишь?

– Как не помнить, барин! – с лукавой улыбкой ответила девушка и, мгновенно притихнув, завела спокойную колыбельную:

– Уж ты котинька-коток, котя серенький хвосток,

Приходи к нам ночевать, нашу детыньку качать.

Ветер веет за окном, дождик сеет серым днём.

Что же ты, малыш, грустишь? Не спишь…

Руки её сложились, и Ивану почудилось, что Василиса и впрямь качает маленького ребёнка, прижимая его к груди. Ему стало горше прежнего, Пульхерия, как живая, встала перед его мысленным взором, глядя на него голубыми глазами, полными слёз. «Голубушка моя, не плачь!» – невольно прошептал он.

– Баю-баюшки-баю, молочка я надою,

Будет котинька лакать, колыбелечку качать.

Баю-баю-баю-бай, поскорее засыпай!

Сладких снов тебе, малыш, что же ты не спишь?

Уж ты котинька-коток, котя серенький хвосток,

Приходи к нам ночевать, нашу детыньку качать… – голос Василисы постепенно затих, руки, покачивавшие незримого младенчика, остановились, словно он уснул и мать, склонив голову, любовалась на своё дитя, на лице её было умиротворение и покой. Это зрелище вызвало у Ивана новый наплыв эмоций – от умиления до горького чувства бессилия.

А девушка, опустив руки и тихо покачиваясь всем телом, завела печальную песню о влюблённых, волею судьбы оказавшихся вдали друг от друга.

– Ах вы ветры буйные, ветры неразумные,

Отнесите весточку другу моему.

Вы задуйте в сторону, в сторону восточную,