Жестяной пожарный

Милое местечко, ничего не скажешь. Больше мне ничего не хотелось спрашивать у моего чичероне. Или, шутки ради, поинтересоваться, где тут записываются на прием к Сталину? Этот невинный вопрос станет, пожалуй, моим последним вопросом на свободе. Стоит все же дождаться Илью – тогда и поинтересуюсь.

В ворота я не заглядывал, но мысль о том, что вот за этими стенами сидит в своем кабинете герой моего будущего романа, не отпускала меня. Его предшественник, залегший в стеклянный сундук, в гранитный зиккурат, вот здесь, в двух шагах от меня, позволял себе иногда встречи с писателями, а по телефону им посреди ночи не трезвонил и не пугал. Может быть, и Сталин, сочинявший в юности лирические стихи, надумает принять французского писателя и поговорить с ним о жизни и смерти. Все может быть, кроме того, чего быть не может никогда.

Перед возвращением в отель, изрядно промерзнув на студеной площади, я снова обратился к переводчику.

– А где тут у вас некрополь? – спросил я с самым невинным видом.

– Что? – встревоженно переспросил переводчик, как будто я наводил справку о расположении секретного подземного хода, ведущего в Кремль.

– Кладбище, – объяснил я. – Мне рассказывали, оно расположено в стене.

– А вам зачем? – с подозрением в голосе спросил переводчик.

– Там один мой родственник похоронен, – сказал я. – Хочу могилке поклониться.

Переводчик застыл, как будто в него молния ударила из-за туч, а потом молча пошагал к похоронной стене с вмонтированными в нее именными табличками.

– Леонид Красин, – направил я ход мыслей моего переводчика, окончательно утратившего дар речи.

Вот здесь, за этой каменной доской, в двух шагах от Ленина в его гранитном домике, замурован прах моего покойного тестя. Минуту-другую постояв перед табличкой и призадумавшись над бренностью жизни, я, под надзором еще не окончательно пришедшего в себя озабоченного переводчика, побрел на заледеневших ногах в гостеприимную теплую гостиницу. Обещание, данное мною Кей перед самым отъездом, было выполнено.

Эренбург был точен, как всегда, и явился вовремя.

Мы с Ильей обнялись, похлопали друг друга по спине и уселись за стол в гостиной.

– Для тебя сюрприз! – радостно сообщил Илья. – Вечером идем в Большой! На балет!

Официант принес черный кофе в кофейнике, графинчик коньяка и солнечные дольки лимона, посыпанные сахарной пудрой.

Я начал разговор с жалобы на приставленного ко мне переводчика:

– Он мне и шагу не дает ступить без оглядки! Торчит тут, как кол, – хорошо еще, что не в номере. Внизу сидит, в лобби.

При первом же слове о переводчике лицо Ильи приобрело кислое выражение, как будто он, не выпив рюмку, принялся жевать лимон.

– Это его служба, – глядя в сторону, сказал Эренбург. – Все время быть рядом.

А потом широким жестом обвел муаровые стены комнаты и кончиками пальцев легонько потрепал себя по ушам – все было ясно без слов. На всех языках в эту пантомиму заложен один и тот же смысл: стены имеют уши.

Илья – преданный друг: все-таки предупредил о прослушке. Но расспрашивать его о том, почему в лобби нет западных газет, у меня пропала всякая охота. Нет газет – значит, такие у них тут правила! Или почему среди постояльцев «Метрополя» не видно русских… А о своих полушутливых планах записаться на прием к Сталину даже и заикаться не надо: шутки на эту тему тут, как видно, не поощряются. Опасные это шутки, их лучше держать при себе.

Все эти местные особенности не могли тем не менее помешать тому, для чего мы все съехались из разных стран – найти способ не допустить Третьей мировой. Это было главное, на этом следовало акцентировать внимание. Влиятельное международное движение, пусть даже под эгидой Кремля, получит определенную самостоятельность, а без этого даже среди диких островитян Папуа оно не возымеет ни малейшего авторитета. В Кремле это хорошо понимают, и тактика Всемирного совета мира будет определяться его творческим руководством, а не кремлевскими идеологами.

– А стратегию кто определит? – спросил я. – Сам Сталин?

Поймав вопрос, Эренбург сгорбился над столом, и лохматая его голова, поросшая непокорными волосами, глубоко ушла в плечи.

– Стратегия Совета определена изначально, – не поднимая головы, сказал Илья. – Наша цель – обуздать наступление новой империалистической войны. Тем самым мы спасем мир от реальной катастрофы. Для достижения этой цели нельзя жалеть ни сил, ни средств. – И добавил, после паузы: – Ни жизни.

– Ну да, – проглотив глоток коньяка, согласился я не без сомнений. – Но как это – жизни? Ведь для нас с тобой, писателей, эта война – холодная?

Услышав эти слова, Эренбург поспешно застегнул пиджак на все пуговицы и поднялся из-за стола.

– Что-то душно тут у вас, – сказал он. – Топят слишком… Пошли, мой друг, пройдемся по холодку!

Змеилась поземка по тротуару и мостовой, прохожие прятали носы в поднятые воротники. Я нахлобучил новую шапку-ушанку по самые брови, а Илья плотно запахнул парижское кашне на шее.

– Не подумай, что Москва всегда встречает французов морозами, – сказал Илья. – Это наша зима приветствует тебя снежными гирляндами роз!