Жестяной пожарный

Америка поразила меня новизной всего, что окружало и попадалось на глаза: новая мебель повсюду, где бы я ни появлялся, новые фонари освещения на улицах, новая одежда на людях, новый антисептический телефонный аппарат с ароматом лаванды в гостиничном номере и новые никелированные кнопки, нажав на которые можно впустить в комнату освежающий ветерок. Америка! Новая страна, новая цивилизация! Расторопный гостиничный бой, бегающий из салона в салон, из бара в ресторан с криком «Мистер Бернар, вас к телефону!», наряжен в новый, словно только что из магазина, голубой сюртучок с серебряными галунами и золотыми пуговицами.

А мне названивают, и часто. Я открываю для себя новые сферы государственной власти: европейский отдел, департамент психологической войны, разведывательное управление. Как раз из этих мест мне звонят и назначают встречи. Я отдаю себе отчет в том, что это все, так сказать, обкатка, а главная встреча впереди. С кем? Не уверен, что и моим собеседникам это известно.

Из этих предварительных разговоров с далеко не рядовыми правительственными чиновниками я извлекаю ценный урок: американцы разбираются в наших французских делах еще хуже, чем можно было себе представить. Франция в их глазах – страна, проигравшая войну и потерпевшая тотальное поражение. Впоследствии, когда-нибудь, с ней можно будет установить какие-либо небесполезные связи. Когда и с кем? Ну, сегодня это трудно предсказать. После того, разумеется, как мощный экономический пресс США выжмет из воюющей Европы все соки и поставит точку под этой войной. И никакие местные, в нашем случае французские, незначительные подпольные движения не окажут существенного влияния на ход событий. Никакого, честно говоря, влияния они не окажут! Так что лучше не очаровываться, чтобы потом не разочароваться.

Выслушивая эти дикие откровения, я вносил коррективы в текст памятной записки, подготовленной мною для высших должностных лиц, принимающих решения в Вашингтоне. Мои собеседники, для которых такие наши фундаментальные понятия, как «патриотизм» и «национальное достоинство», были не более чем пустым звуком, никаких судьбоносных решений не принимали, но их мнение учитывалось наверху при составлении общей картины. Теперь я отчетливо понимал, что на главной встрече мне предстоит с фактами в руках неопровержимо оспорить и разрушить неверное, предвзятое мнение экспертов, – и тогда я выйду победителем из схватки и моя миссия будет оправданна. Это трудно, но это возможно! А с чиновниками в спор я не вступал и не пытался их переубедить – берег информационные патроны до лучших времен.

В отличие от нас, созерцательных европейцев с тысячелетним стажем, американцы – деловые люди; им в этом не откажешь. Мои познавательно-деловые встречи, запланированные принимающей стороной, начинались с самого утра и тянулись до позднего вечера; в отель я возвращался, как говорится, без задних ног. Моя связь с Кей была прервана: она даже не знала, где я. Мне ее не хватало, но на это горько-сладкое чувство у меня оставалось совсем немного времени: несколько минут бодрствования, перед тем как ночью после тяжелого дня я валился в постель и проваливался в сон, как в черную дыру. Служение родине главенствовало в моем американском существовании: голова была занята планированием грядущей решающей встречи, я без устали перебирал варианты своих доказательств и намечал композицию разговора. Это никоим образом не вытесняло Кей из глубины моей души, где она спала сладким сном, послушно дожидаясь, когда я ее разбужу.

Вашингтонские встречи и разговоры, не оставлявшие мне свободного часа, не проходили даром: моя информация из первых рук воспринималась всерьез, фиксировалась в отчетах и передавалась наверх – но никак не влияла на устоявшееся мнение чиновников. Ситуация в общих чертах напоминала лондонскую: в конце концов кто-то один, обладающий здесь беспрекословной властью, примет решение и судьба Франции в послевоенном устройстве будет определена. Де Голль или Петен? Безумный вопрос, но американцы еще не дали на него исчерпывающего ответа.

От этого ответа зависело наше будущее – во многом, если не во всем. Провал моей миссии, если это произойдет, означал бы катастрофу всех усилий де Голля, которого, в отличие от сговорчивого маршала Петена, считали в Вашингтоне амбициозным генералом с несносным характером. Кроме того, его воинствующий национализм препятствовал достижению компромисса, и эта твердость позиции помешала бы американцам в осуществлении их послевоенных планов, покамест обозначенных лишь на бумаге, и то пунктиром. На всем белом свете только в одном-единственном месте могли принять ответственное решение – в Белом доме.

И вот пришел час икс – я получил приглашение в Белый дом.