Жестяной пожарный

Мой любимый город стал пустынным, притихшие набережные Сены обезлюдели. Редкие прохожие спешат по своим делам, и если встретишь где-то гуляющую парочку, то это наверняка немецкий солдат со своей французской подругой. На площади Гюго – пустой пьедестал памятника писателю: статуя увезена в Германию на переплавку, как и бронзовые скульптуры из сада Тюильри, – всё для победы германского оружия!

Но иногда день, проведенный на нелегальном положении в Париже, откуда я руководил расширением нашей подпольной сети на север, приносил мне ту или иную неожиданную радость, верная любовь к Парижу тому способствовала. И в этот раз, проходя левым берегом Сены, я заглянул в букинистический магазинчик, который помнил еще по довоенным временам. На запыленной полке между сборниками Аполлинера и Рембо я наткнулся на книжку «Визит американки». Заметив мой интерес к книжке, букинист подошел ко мне.

– Это Эммануэль д’Астье, – сказал букинист. – Совершенный раритет. Стишки, между нами, посредственные, но иллюстрации бесподобны! Работа русского художника Анненкова.

Я молча улыбался, держа «Американку» в руках. «Стишками» там, правда, и не пахло, книга была написана прозой, но я не имел претензий к книготорговцу: ну, перепутал человек, с каждым может случиться! А ведь какой подарок на меня свалился как снег на голову в этой лавочке – встреча с моей собственной родной книжкой!

– Берите, берите! – уговаривал меня букинист. – Я сделаю вам солидную скидку.

– Почему? – полюбопытствовал я.

– Скажу вам, – ответил букинист. – Д’Астье был моим клиентом, и вы мне его чем-то напоминаете. Барон, правда, выглядел поплотней и не был религиозным человеком.

– Да, мне говорили, что мы немного похожи, – сказал я.

Поблагодарив внимательного хозяина, я поспешил ретироваться, но в голове появилась навязчивая идея: повидаться со старым приятелем Жоржем Анненковым, тем более что он жил тут неподалеку – на левом берегу.

Я знал, что, в отличие от других знаменитых русских, этот художник не сбежал от войны ни в Америку, как Набоков, ни в свободную зону, как Бунин. Удивительно, художник Анненков стал популярным театральным режиссером, ставил в Париже русские оперы и русские драмы! Он сам оформлял эти спектакли, которые охотно посещали парижане и «гости» столицы – немецкие офицеры и солдаты. Впрочем, той «нежной дружбы», какая связывала с оккупантами знаменитого Лифаря, у Анненкова, похоже, не было. Почему мой старый приятель не уехал? Был ли он связан с подпольем или, что было бы куда хуже, с гестапо? Откуда у оккупантов и их прихлебателей такая жгучая любовь (спектакли играли по многу раз подряд!) к русским композиторам и драматургам? Все это было мне абсолютно непонятно.

Я осознавал, что играю с огнем, что совершаю безрассудный поступок, но все-таки почему-то оказался на пороге его квартиры-мастерской. Здесь я позировал ему для портрета, здесь мы обсуждали наброски иллюстраций для моей книги…

Увидев меня в рясе, Анненков несколько опешил, но, умница и прозорливец, он мгновенно сообразил что к чему и принял правила игры. В его кабинете, полном книг, картин и воспоминаний, я увидел сухощавого старика с аккуратной седой бородкой от уха до уха и внимательным, скорее даже строгим взглядом больших темных глаз.

– Знакомьтесь, святой отец! – сказал хозяин квартиры, как мне показалось с легкой усмешкой. – Мсье Иван Шмелев, замечательный русский писатель и философ, был номинирован на Нобелевскую премию по литературе, много работает, публикуется в «Парижском вестнике»!

– Отец Бернар, – представился я тихим голосом, пытаясь копировать манеру моего наставника из иезуитского колледжа в Версале.

Мне показалось, что столь подробное представление русского писателя хозяин адресовал мне для того, чтобы я не увлекся дискуссией на политические темы. «Парижский вестник» – газета прогерманская, и один из ее авторов – уж точно не боец Сопротивления! Понятно, почему я не встречал этого писателя на «Фазаньей ферме», в гнезде левых французов и московских визитеров.

Мы сидели вокруг старинного, эпохи последнего Людовика, стола и потягивали любимый напиток Анненкова – выдержанный коньяк, которому русский писатель тоже охотно воздавал должное. Разговор шел не спеша и на ощупь, как будто ступал босыми ногами по скользким камушкам. Анненков слегка устало улыбался, покачивая темно-медового цвета коньяк в бокале.

– Мсье Шмелев уповает на Господа в деле освобождения России от большевиков.

– И евреев, – поднимая свой бокал, добавил строгий гость. – И евреев. Это ведь, господа, одно и то же, можете мне поверить! Так что пусть и те и другие сгинут в адской пучине как можно скорее. – И выпил. И твердо поставил бокал на стол.