Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

Отсылка к настоящему времени, то есть к периоду Московских процессов, очевидна. Однако в романе современность уплотняется и представляется в форме вымышленной модели. Сталинский террор выступает как исторический пример, анализ которого может быть применен к другим крайним формам организованного государственного насилия. И наоборот, можно показать, что нарратив и дискурс сталинской формы жестокости обладают некоторыми особенностями, по которым их можно отличить от любых других.

Во вступительном комментарии автор подчеркивает, что все персонажи романа вымышлены. В то же время, по его словам, судьба главного героя «вобрала в себя судьбы нескольких человек, которые стали жертвами так называемых Московских процессов»[568]. Явная отсылка к истории террора в Советской России фактически исключает интерпретацию, которая допускала бы распространение модели Кёстлера на национал-социализм. Тем не менее на примере «Слепящей тьмы» можно увидеть, что этика сталинизма существенно отличается от этики национал-социализма, если таковая вообще существует. Для национал-социализма применение насилия является допустимым: так человек-фёлькиш заявляет о себе. Напротив, коммунистическая violentia[569] обязана своим существованием тому, что она оправдывает использование насильственных методов в настоящем во имя Великого Похода, будущего, которое «отменяет» настоящее, все еще отмеченное насилием, и таким образом делает последнее идеологически оправданным. Это открывает возможность для такого прочтения текста, при котором он предстает как модель, базирующаяся на вполне конкретных исторических событиях, тогда как его общий смысл вовсе не исчерпывается только ими. Упомянутое выше посвящение жертвам сталинизма подчеркивает эту связь и напоминает о солидарности с ними. Речь идет не только о моральной реабилитации жертв, но и о восстановлении их достоинства, которого они были лишены в ходе судебных процессов.

С одной стороны, роман «Слепящая тьма» можно рассматривать как модель отдельного исторического события, с другой – он предстает как посредник и книга по политической философии и этике, в которой, подобно сочинениям Манеса Шпербера, поднимаются экзистенциальные и психологические проблемы. В этом отношении справедливо сказать, что литература с самого начала имеет философскую функцию. Своим романом Кёстлер создает литературное пространство для вопрошания и рефлексии.

По отдельным эпизодам легко понять, что автор имел в виду не только лидеров партии большевиков – Каменева, Зиновьева или Бухарина, соратников Ленина по революционной борьбе и прежде всего Сталина, – но и Карла Радека: сложный персонаж Кёстлера – Рубашов, как и исторический Радек, выступает в качестве эмиссара Кремля в немецкоязычных странах.

Карл Радек (имя при рождении: Кароль Собельсон), еврей по происхождению, родился в Галиции, на востоке Габсбургской империи. Выходец из Старой Австрии, Радек, как Кёстлер и еще один «ренегат» Шпербер, прекрасно знал язык и культуру немецкоязычных стран и как будто был создан для решения задач на посту эмиссара большевистской России в Веймарской республике. Как и кестлеровский Рубашов, он с радостью принимает свою работу за границей, чтобы избежать опасной для жизни ситуации в Москве. Подобно Рубашову, исторический Радек, который в течение многих лет был близок к Троцкому, заявил о своей лояльности новому диктатору незадолго до насильственной смерти (он был убит сокамерниками), что подорвало его политическую репутацию, но не помогло спасти ему жизнь.

Текст не обходит стороной отвратительные и «эффективные» методы политического террора. Лишение сна и пищи, манипуляции со светом и шумом, тюремный и полицейский произвол, угрозы смерти, не говоря уже о заключении как таковом, – все это расценивается как символическая смерть и ситуация, исключающая любую форму признания. Хотя в романе пытки не описываются напрямую, они становятся предметом разговоров политзаключенных о режиме содержания в тюрьме. Это подтверждает, что они знакомы всем узникам.

В этот водоворот пыток, психологического давления и физических увечий попадает разочарованный бунтарь, который еще до заключения в тюрьму потерял всякую веру в революцию. Вердикт обвинителей в этом отношении точен: бывший революционер стал непригодным и даже опасным для установившегося после революции режима террора. С этой точки зрения заметно сходство сложного персонажа Кёстлера с главным героем романа Манеса Шпербера «Шарлатан и его время» (1924), которого однажды назвали «игроком в правду»[570], и с Карганом из «Немого пророка» Йозефа Рота (1929). В конце романа, завершенного Ротом вскоре после возвращения из России (где он, вероятно, встречался также и с Радеком), Карган признается: «Я презираю людей, с которыми мне приходится иметь дело, я не верю в успех этой революции». Рассказчик добавляет: «Он стоял там, как капитан затонувшего корабля, вопреки своему долгу и своей воле оставшийся в живых и продолжающий жить на земле, на которой он был чужим»[571].