Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

Эта риторически и фактически карающая мораль представляет собой странную, но, вероятно, необходимую смесь технической объективности и безучастности с аффектированным моральным волнением и негодованием – так разворачивается риторика возмущения. Моральное «размазывание» и уничтожение политического противника или классового врага – а именно это означает метафора ликвидации – предшествует физическому устранению (в конкретных исторических случаях – массовым расстрелам, голодомору на Украине, ГУЛАГу). Моральный импульс Сталина, в прошлом послушника, очевидно, подкрепляется христианскими установками. С биографической точки зрения это, возможно, наследие христианства, с которым молодой Иосиф Джугашвили познакомился во время обучения в православной семинарии в Тбилиси (Тифлисе). Вместе с тем, как показано в предыдущей главе, это наследие стало частью современных западных идеологий. Сюда относится, например, признание, которое позднее в секуляризованной форме будет играть важную роль в допросах[564]. Строгий допрос психологически полностью подстраивается под жертву с целью сломить ее волю. В этом смысле психологическое разрушение жертвы предшествует ее физическому устранению. Жертва, превратившаяся в преступника, должна принять обвинение, тем самым давая согласие на собственное уничтожение. Из ложного признания вины не следует, что судьи должны пощадить жертву, поспешно оговорившую себя, напротив, от них требуется привести приговор в исполнение с ее согласия. Так происходит своеобразное «раздувание» морали, приводящее к ги бели.

III. Жертва и ее палач

Эта форма психологической жестокости, когда жертва в акте инсценировки принимает позицию своего палача и осуждает себя, находится в центре великолепного романа Артура Кёстлера «Слепящая тьма», который теперь, спустя почти восемьдесят лет с момента выхода в свет[565], доступен нам в оригинальной версии на немецком языке.

Главный герой романа – Николай Рубашов, революционер первой волны. Ядро повествования образуют его арест и пребывание в тюрьме для политических заключенных разных мастей. Сюжетные элементы задают границы для различных дискурсов и размышлений. Внимание читателя сосредотачивается на фигуре обвиняемого, которому противопоставлены различные «голоса», например голос его бывшего друга и компаньона Иванова, ведущего допрос в начале романа. Второй оппонент заключенного революционера – Глеткин, товарищ из более молодого поколения, который полностью предан диктатору Первому и непосредственно переходит к уничтожению бывшего героя революции. Именно он будет преследовать Рубашова, а до этого своего начальника Иванова.

Кроме этого, в романе звучат голоса соседей героя по лагерю – антикоммуниста из камеры 402 и человека по кличке Заячья Губа, чьи ложные показания означают смертный приговор для Рубашова. Также в повествование включены два типа текстов – записи из дневника обвиняемого и его воспоминания из предыдущих лет. Последние показывают героя в ситуациях, в которых его поведение поразительно похоже на поведение его нынешних судей.

Роман открывают два эпиграфа и предуведомление. Паратексты выполняют направляющую функцию, указывая путь интерпретации последующего текста. В частности, цитата из «Рассуждений о первой декаде Тита Ливия» Макиавелли касается общего замысла романа – показать коммунистическую этику как часть традиции политической власти, в равной мере бесстрашной и беспринципной, у истоков которой стоял автор «Государя», расчета, одобряющего убийство соперников или инакомыслящих в качестве политического средства. Эта цитата вводит роман в пространство политической философии, граничащей с этическими проблемами. Прав ли Кёстлер в своей скрытой негативной оценке «Рассуждений», где в конечном счете провозглашается республика без князей, – это другой вопрос; его главная задача на этом этапе – опровергнуть тезис, согласно которому цель оправдывает любые средства, включая насилие.

В качестве нарративной и аргументативной контрпозиции в тексте Кёстлера приводится также цитата из романа Достоевского «Преступление и наказание» – здесь сохраняется традиционное немецкое название романа (Schuld und Sühne)[566], имеющее религиозно-этическую окраску, – он играет важную роль в дискуссиях главных героев. Эта цитата звучит как контраргумент против «революционной» морали, предполагающей принципиальный отказ от жалости: «Ведь надобно же, чтобы у всякого человека было хоть одно такое место, где бы и его пожалели»[567]. То, что происходит на допросах в диалогическом романе Кёстлера, можно рассматривать как перевернутый образ подлинного нравственного очищения, через которое проходит Раскольников, главный герой романа Достоевского.