Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

Аргумент Рубашова о всемогуществе партии наряду с постметафизическим пониманием мировой истории как секуляризованной истории спасения включает существенные моменты дискурса, в котором насилие предстает как необходимый и само собой разумеющийся элемент политического действия. Трупы устилают путь во время великого похода к коммунизму, и наивный соратник по партии Рихард скоро окажется среди «обломков и грязи» на обочине героической истории. Это марксистская версия гегелевской «хитрости разума»: люди, претерпевая страдания, тем самым вносят свой вклад в саморазвитие метафизического субъекта – разума, который в одном месте называется историей, а в другом – партией[576].

Заметим, что именно против этой идеи выступал Адальберт Штифтер в своем сборнике новелл «Разноцветные камни» (1853)[577]. Всемирная история, как Страшный суд, не учитывает намерений субъектов, поскольку они в принципе не должны иметь голоса, а также потому, что она провозглашает объективность, в которой нет места ошибкам. Запрет, связанный с категорическим императивом «не позволяй себе проявлять внимание», полностью исключает сострадание или даже понимание другого. «Этика» нового человека, направленная на то, чтобы устранить гуманистическое сознание для блага революции, по своей сути бинарна: следуя ей, любое колебание или отклонение должно рассматриваться как предательство.

Вторая история – поездка Рубашова в Бельгию по партийному заданию – происходит через два года после его объяснения с немецким товарищем и во многом напоминает первую. Докеры-коммунисты отказываются разгружать грузы, которые предназначены для «хищной Диктатуры, выросшей в самом сердце Европы», и, полагая, что эти действия соответствуют линии партии, призывают к бойкоту. На Рубашова, тогда еще сохранявшего внешнюю лояльность, ложится неблагодарная задача разъяснить бастующим товарищам новую позицию партии, которая сводится к тому, что Советская Россия будет поставлять гитлеровской диктатуре большие объемы руды: «Товарищи, Страна Победившей Революции должна развивать свою промышленность, помочь ей в этом – наш святой долг. Сейчас абстрактное прекраснодушие играет на руку врагам Партии. Прошу вас обдумать мои слова»[578]. Риторический императив – «Прошу вас обдумать мои слова» – это уже угроза, которая скоро станет реальностью. Руководство портовой ячейки было исключено из партии и дискредитировано. Ее лидер Леви в этой безнадежной ситуации совершает самоубийство.

В третьем эпизоде на периферии великой коммунистической истории возникает дополнительное личное измерение, а именно история любви. На этот раз жертвой становится женщина – секретарша Рубашова Арлова. В тексте детально раскрываются призрачные отношения между мужчиной и женщиной, в которых любое эмоциональное движение, неформальное общение, личное доверие, юмор и ирония становятся невозможными и в итоге пресекаются негласным суровым законом, требующим однозначности, контроля и рациональности. Редукция человеческих отношений – это форма жестокости, которую практикуют новые люди, подчинившиеся революционной идее; она воспринимается ими как нечто само собой разумеющееся, а потому они просто усваивают ее и следуют ей. К этой аскезе, одновременно добровольной и принудительной, присоединяется страх перед людьми, чьи политические и идеологические ориентиры неизвестны. Поэтому неудивительно, что через месяц Рубашов решается спросить женщину, которая изо дня в день записывала то, что он диктовал, почему она «всегда так упорно молчит». «Если хотите, – ответила она спокойным, даже чуть сонным голосом, – я всегда буду повторять то слово, которым вы заканчиваете фразу…»[579] Когда она, по-прежнему сдержанная и неэмоциональная, стала его любовницей, он обращается к ней после близости, продолжая использовать формальное «вы»[580]: «Знаешь, я было сначала подумал, что ты застенографируешь мое предложение». В истории современной литературы, пожалуй, нет более печальной любовной сцены, чем эта:

Очертания полной груди казались ему такими знакомыми, словно та ночь была не первой. Только арловские длинные серьги непривычно плоско лежали на подушке. У Арловой не изменился ни взгляд, ни голос, когда она сказала фразу, запомнившуюся Рубашову навеки, – так же как протянутые руки Мадонны и запах гниющих водорослей в порту[581].

Сексуальный акт совершается с той же неторопливостью и деловитостью, что и повседневные дела в конторе. Революционная программа жизни исключает нежность, поскольку она, очевидно, является помехой, фактором, отвлекающим от всемирно-исторических задач. Поэтому на вопрос Рубашова Арлова отвечает: «Ты можешь делать со мной что захочешь»[582].