Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

Эти записи в форме эссе имеют двойную функцию. С одной стороны, они показывают противоречия и трудности, связанные с пересмотром прежних взглядов. С другой стороны, рассматриваемые как часть текста, они выступают как голос автора, который в определенной степени отождествляет себя со своим главным героем и говорит через него: в этом смысле произведение Кёстлера понимал его самый выдающийся читатель среди философов Морис Мерло-Понти. Даже если ничего не знать о борьбе, развернувшейся во внутреннем мире Кёстлера в непростой период прощания с коммунизмом, которое напоминало расставание с роковой возлюбленной, тем не менее дневниковые записи, паузы для отдыха и размышлений в романе, почти лишенном действия, способствуют критическому переосмыслению сталинской этики жестокости. Дополнительным указанием в этом направлении служит цитата из сочинения церковного историка XV века Дитриха Нихаймского, очень емкая и в то же время обнаруживающая поразительное сходство между моралью сталинизма и католическим учением:

Когда Церкви угрожают враги ее, она освобождается от велений морали. Великая цель будущего единения освящает любые средства, которые применяет она в борьбе с врагами своими, вплоть до коварства, предательства, подкупа, насилия и убийства. И отдельного человека приносит она в жертву всеобщему благу людскому[587].

Для Рубашова это, безусловно, отражение той ситуации, в которой он находится. Ничто не мешает перенести эту цитату в идейный контекст сталинского режима: экзистенциальная угроза, о которой идет речь в цитате, соответствует теории исключительной ситуации, всеобщее благо – примату партии и связанной с ней секулярной версии истории спасения, подчинение индивида целому, kathholon[588], напоминает высшие интересы, которые утверждает партия, иногда также называемая орденом.

В основе этого короткого эссе, встроенного в роман, лежит тезис о том, что на смену «либеральной болтовне XIX столетия „о честной борьбе“» пришла «революционная мораль XX века». Первая снисходительно называется сводом спортивных правил: тем самым редуцируется ее важнейшее измерение – идея прав человека, выраженная, в частности, в американской Декларации независимости или во французских конституциях времен революции.

В условиях перманентного чрезвычайного положения, в которых мир живет с момента «изобретения паровой машины»[589], необходима революционная мораль. Напротив, либеральная мораль честной борьбы эффективна лишь в спокойные времена. Основой революционной морали, по мысли Рубашова, служит старый макиавеллистский принцип «цель оправдывает средства»; до тех пор, пока мы остаемся в этом поле и не рискуем переосмыслить «либеральную» этику прав человека, перед нами стоит дилемма: «Мы стали неомакиавеллистами во имя всеобщей справедливости, и это наше величайшее завоевание; они [диктаторы прошлого. – Прим. пер.] подражали Макиавелли ради узко национальных интересов, скатываясь на задворки Истории. Вот почему История оправдает нас и жестоко накажет их…»[590]. Итак, будущее, а точнее история, полностью оправдает революционеров. Не совсем понятно, кто здесь говорит. В этом отрывке можно видеть воспроизведение более ранней позиции Рубашова или момент поисков после отказа от нее. Последнее предложение дневника гласит: «Факт прост: я перестал верить в безошибочность своих суждений. Вот почему я здесь»[591].

Схожим пафосом проникнут следующий отрывок из дневника, в котором «я» Рубашова снова включается в «мы» партии: